И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.
- Вы все-таки продолжаете думать, что холера? - удивился Максим Николаевич.
- Да... Так будет лучше, - не на вопрос ответил Шварцман.
- Так сказать, "сухая" холера?
- Дд-аа... Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца...
И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.
- Максим Николаич! - крикнула вдруг Ольга Михайловна. - Попросите доктора ко мне!
- Нет, зачем же! - испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.
- Я тоже больна! - сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.
- Это... пройдет со временем... И что же я тут могу? - бормотал Шварцман, порываясь уйти.
Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:
- Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?
- Нет! - твердо ответил Шварцман. - Случай был безнадежный... Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл...
Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.
Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.
Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем... Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.
- Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я... а-а-а!..
Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.
Максим Николаевич повторял глухо:
- Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило... истории, черт бы ее побрал!..
И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:
- Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить... Не входить даже и в дом до дезинфекции...
- Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. - сказал Максим Николаевич. - Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра... Может быть, я уже заражен.
- Но у вас ведь... у вас есть еще долг по отношению к другим! отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.
- Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое... во имя любви к ближним... Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки... Еще что, доктор?
- Я вам советую вымыться горячей водой... Потом...
- Еще раз самовар ставить?
- Да... Перемените все решительно белье и верхнее платье...
- Вы слышите, Ольга Михайловна?
- Ночевать где-нибудь на пустой даче... Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.
Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.
Он сказал ему:
- Я - ваш должник... В самом скором времени у меня будут деньги... Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?
- Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла... А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли... После дезинфекции пригласите прачек, белильщика... Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?
Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.
Отсияли уж радуги, и море потухло...
14
Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка - мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, - чужая и страшная.
Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!
Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:
