— Зуев! — крикнула учительница.
Он остановился в коридоре, смотрел на Марь-Яну и вслед убегающей Алене.
Марь-Яна вышла к нему в коридор.
— Ты куда?
— Никуда. Домой.
Высыпавшие из классов ребята заслонили Алену, которая убегала все дальше и была уже в конце коридора.
— Ну, иди! До свиданья, — сказала Марь-Яна и с озабоченным видом зашагала в учительскую. Мишка Зуев недоуменно поднял плечи к ушам, почесал в затылке.
В учительской Марь-Яна задержалась, ожидая, когда освободится телефон. Потом, когда освободился, пыталась дозвониться в ателье, где шили ей платье из цветастого кримплена. Набирая номер и слушая короткие гудки, дольше, чем нужно, держала трубку около уха.
— Не дозвонилась? — спросила завуч Нина Алексеевна, дымящая по обыкновению за своим столом и разгоняющая дым рукой, чтобы лучше видеть Марь-Яну.
— Да.
— Ты что?
— Давыдова моя… Вместо экономики ФРГ — стихи вздумала читать. — Марь-Яна усмехнулась. — Ну, что с ней делать?
— Вызвать отца, чтобы он всыпал ей ремня!
— Да я не об этом. Это самая моя любимая девчонка. Но что я понимаю в стихах? Анна Федоровна понимает и должна слушать. Учительница литературы должна быть учительницей литературы, должна располагать.
Марь-Яна замолчала, посмотрела на завуча. Нина Алексеевна перестала курить, держала папиросу внизу под столом в вытянутой руке, чтобы дым не ел глаза.
— Ну, знаешь ли, все эти тонкости…
— Надо кому-нибудь проведать ее в больнице, — сказала Марь-Яна. — Завтра местком соберем, выделим денег на апельсины.
Она была заместителем председателя месткома. Нина Алексеевна затянулась, снова опустила руку под стол.
— Я сама схожу. Мы с ней двое остались… Мы без этих тонкостей. Варенья банку отнесу.
Они заговорили об Анне Федоровне. Марь-Яна недолюбливала учительницу за ее высокомерное отношение к тем, кто не следил за новинками литературы, за позу мученицы.
— Придумала себе позу одинокой женщины, — сказала она. — А чего мучиться? Нашла бы себе мужичка, вышла бы замуж, глядишь, потеплело б на белом свете.
Сама она относилась ко всем этим вещам просто, без философии. За ней ухаживал сосед, заводской парень, слесарь-инструментальщик, который не обещал ей неба в алмазах, а обещал, что у них много будет детей. Марь-Яна собиралась за него замуж.
— Что касается мужичка, тут я с тобой согласна, — сказала Нина Алексеевна, и в этот момент дверь учительской заскрипела, тихонько открываясь, и Марь-Яна увидела два черных родных глаза и румяные щечки с ямочками. В дверях стояла ее младшая сестра Катька. В одной руке она держала белую пушистую шапку, другой открывала и закрывала смущенно молнию на куртке.
— Во — явление. Ты что?
Катька поманила сестру в коридор. Она только в прошлом году закончила школу и, как в школьные годы, робела заходить в учительскую.
— Ты что? — повторила свой вопрос Марь-Яна, выходя. — Почему не на работе?
— Я уволилась.
— Как уволилась?
Они шли по коридору, впереди стройная, с распущенными по плечам темными волосами девушка; за ней — приземистая, грудастая и чуточку пузатая женщина. Катька заглядывала в открытые двери классов, найдя пустой, зашла и сразу почувствовала себя уверенней.
— Что я — должна всю жизнь машинисткой работать? У меня спина искривляется.
— Но что-нибудь надо делать. Ты уже со второго места уходишь. И не посоветовалась. Катька, ну, что такое?
— Я с Игорем в Бакуриани еду… Поговори с отцом. Мать согласна.
— Как в Бакуриани? У тебя же соревнования?
— Я там тренироваться буду.
— С горнолыжниками?
— Да.
— Как с горнолыжниками? Ты же в гонке?
— Нэ пэрспэктива! У меня конституция — не та, понятно? Что я, с такой конституцией могу догнать Галину Кулакову? А горные лыжи сами едут, аж ветер свистит. Смелость только нужна.
— Ну, смелости у тебя хватает. И ветер в голове свистит. Катька, когда ты поумнеешь?
— Ну, Игорь зовет, понимаешь? И тренер согласен. У них одна девочка заболела. Поговори с отцом.
— Ни за что. Чтоб я родную сестру своими руками толкнула…
— Если ты мне родная сестра, то поговоришь с отцом, понятно? Это не мне нужно, а ему. Я все равно уеду.
— Не понятно, — сказала Марь-Яна.
— Не понятно и не надо. Меня Игорь зовет, понятно?
