Но, с другой стороны, все эти четыре дня она взяла за правило обязательно появляться к заутрене вместе с леди Элис; будет выглядеть очень подозрительно, если сегодня она это правило нарушит.
Обернувшись, она бросила взгляд на закрытую не только на засов, но и на замок дверь своей спальни. Вот его-то появления там не ожидает никто. Лэйрд Дункан имел отговорку — свое инвалидное кресло, однако при таком экзотичном хобби, как черная магия, он, пожалуй, и приближаться-то к церкви опасался. Во всяком случае, так подозревала его жена.
Если бы только она ему не соврала! Но как можно было сказать правду?
Это было бы еще хуже — значительно хуже. А вот теперь из-за этой лжи он заперся в своей спальне и занимается одному Богу — а может, Дьяволу, — известно чем.
Если бы он только вышел. Прекратил то, чем занимается все эти бесконечно долгие часы. Или хотя бы закончил! Тогда они могли бы уехать отсюда, придумать какой-нибудь предлог — да просто любой предлог — и уехать. Можно притвориться, что кто-нибудь из них вдруг заболел. Что угодно, все что угодно, лишь бы убраться из Франции, пересечь Канал* [1] и — домой, в Шотландию, где они будут в безопасности!
Она снова поглядела в окно, через двор, на вздымающиеся каменные стены Главной башни и высокое окно покоев Эдуарда, графа д'Эвро.
Вчера вечером она его ненавидела, но теперь не было в ее сердце ненависти; там не осталось места ни для чего, кроме страха.
Уткнувшись лицом в ладони, леди Дункан проклинала себя за глупость.
После бесконечно долгой ночи она даже плакать не могла.
Услышав за спиной звук отпираемой двери, она повернулась.
Лэйрд Дункан из Дункана вкатился в спальню. И сразу же помещение заполнило зловоние каких-то испарений, проникших из только что покинутой им комнаты. Леди Дункан смотрела на него, не произнося ни слова.
Он словно бы постарел со вчерашнего дня, лицо его стало изможденным и усталым, в глазах появилось нечто новое, трудноопределимое, однако совсем ей не понравившееся. Сперва он тоже ничего не сказал, только облизал губы.
Когда лэйрд Дункан наконец заговорил, голос его звучал странно, как у человека с трудом оправляющегося после глубокого обморока:
— Теперь бояться больше нечего, — сказал он. — Совершенно нечего.
* * *
Паства преподобного отца Джеймса Валуа Брайта, викария церкви Святого Духа, состояла из нескольких сотен обитателей замка д'Эвро. Вследствие своего поста он являлся виднейшим — если не иерархически, то по положению в обществе, — священником графства. Не считая, естественно, епископа и каноников кафедрального собора. Однако сознание этого мало радовало преподобного отца. Службы его посещались прискорбно мало — особенно по будням. Конечно же, на воскресную мессу приходило много народа — граф д'Эвро, пунктуально являвшийся ровно в девять, имел привычку пересчитывать всех своих домашних. Но по будням он в церкви не бывал, а ведь хорошо известно — чуть расслабься господин, как то же самое, если не больше, начинают позволять себе и слуги.
Одно только утешение — леди Элис д'Эвро. Скромная, некрасивая девушка, лет на двадцать младше своего брата, она во всем была полной ему противоположностью. Тихая рядом с его громыхающей шумностью, скромная, стремящаяся держаться в тени — рядом с его доходящей до аляповатости яркостью, воздержанная во всем — рядом с его постоянными запоями, целомудренная — рядом...
Тут отец Брайт заставил себя прервать размышления. Нет у него права, напомнил он себе, на подобные суждения. В конце концов, ведь даже исповедует графа не он, а епископ.
Кроме того, в данный момент он не должен отвлекаться от молитвы.
Тут он, к крайнему своему изумлению, обнаружил, что уже облачился в стихарь и паллий и что при этом губы его сами собой механически произносят слова молитвы.
«Привычка, — подумал он, — может оказаться крайне губительной для способности к созерцанью».
Отец Брайт окинул взглядом ризницу. Служка, юный сын графа Сен-Брио, посланный сюда, чтобы завершить формирование из него джентльмена, который в не столь отдаленном будущем станет королевским губернатором одного из самых важных графств Бретани, натягивал через голову стихарь. Часы показывали одиннадцать минут восьмого.
