Она замолчала. Ея маленькое личико поблѣднѣло, и губы сжались. Ее вдругъ охватило воспоминаніе объ ужасныхъ часахъ смертельнаго страха, но она поспѣшила освободиться отъ него.
— Мерседесъ была похожа на цыганку, — такъ сожжена она была солнцемъ и небрежна въ одеждѣ, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы. — Феликсъ говорилъ, что во время его транспортированія она дѣйствовала, какъ мужчина, — да, она совсѣмъ иначе создана, чѣмъ я. Съ кинжаломъ за поясомъ и съ револьверомъ въ рукахъ пробираться ночью въ кустахъ, чтобы развѣдать положеніе непріятеля или, завернувшись въ солдатскій плащъ, располагаться у бивачнаго огня — этого я ни въ какомъ случаѣ не могла бы сдѣлать. Но должно быть ужъ это въ крови у испанокъ разыгрывать дѣвушекъ Сарагоссы [30] во вредъ своей красотѣ… Мерседесъ никогда не могла бы служить образцемъ Дездемоны, какъ моя мама со своими прекрасными руками, chХr baron, — и въ глазахъ ея снова вспыхнулъ злобный огонекъ, — она получила страшный сабельный ударъ, и кровавокрасный рубецъ обвиваетъ, какъ змѣя, ея правую руку.
Высокая стройная женщина съ прекраснымъ чарующимъ лицомъ и хрупкой нѣжной фигурой, стояла у мольберта, и на ея смуглой рукѣ, чуть прикрытой прозрачнымъ рукавомъ, виднѣлся кровавый рубецъ, знакъ, оставленный войной ея борцамъ.
Баронъ Шиллингъ по внезапному побужденію быстро подошелъ къ ней. Она обратила на него странно пылавшій взоръ, точно передъ ней снова была картина горящихъ городовъ и опустошенныхъ, покрытыхъ трупами полей.
— Но не такъ, не такъ! He безъ борьбы до послѣдняго издыханія — развѣ можно такъ, какъ овца, отдать себя на закланіе? — протестовала она указывая на гугенотку и такимъ образомъ какъ бы отвѣчая на слова Люсили насчетъ кровавыхъ сценъ; видно было что она не слыхала прочей ея болтовни.
— Я хотѣлъ представить женщину, умирающую за свой идеалъ, — сказалъ баронъ Шиллингъ спокойно.
Она посмотрѣла на него дико горѣвшими глазами.
— А мы?!
— А вы боролись за свои господскія права.
— He за побѣду духа, не за образованіе грубой массы? He за священную почву прекраснаго благословеннаго отечества?
И она отвернулась отъ него въ гордомъ негодованіи.
— Что знаютъ въ Германіи? — съ горечью продолжала она, пожимая плечами и взглядъ ея безцѣльно блуждалъ по комнатѣ, между тѣмъ какъ дрожащіе пальцы теребили ленту ея кушака. — Слѣпо преклоняются передъ идоломъ «гуманности», лицемѣрно выставленнымъ Сѣверомъ, вѣрятъ въ фальшивую маску, подъ которой скрываются зависть, желаніе сломить силу Юга, отнять у него власть въ государственномъ управленіи, сдѣлать нищими его гордыя благородныя фамиліи, — о милое нѣмецкое ослѣпленіе! Уничтожаютъ бѣлыхъ братьевъ и нѣжничаютъ съ черной расой…
— Разрѣзать веревки, которыми связанный былъ прикрѣпленъ къ землѣ, не значитъ нѣжничать. Эти чернокожіе люди…
— «Люди?!» — прервала она его, съ насмѣшливой улыбкой, пожимая плечами и съ жестомъ невыразимаго презрѣнія глядя черезъ плечо.
Какъ серафимъ, стояла она въ своемъ бѣломъ одѣяніи, и въ этомъ гибкомъ тѣлѣ жилъ ужасный предразсудокъ, жесткая душа, какъ бы въ противоположность внѣшней женственно-нѣжной красотѣ.
— Теперь я понимаю, почему вамъ такъ противенъ нѣмецкій воздухъ, который стремится вытѣснить изъ темныхъ угловъ засѣвшую тамъ несправедливость, — сказалъ онъ, съ негодованіемъ глядя ей прямо въ глаза.
— Ахъ, да, я ужъ читала объ этомъ. И дѣлается съ обычной нѣмецкой аккуратностью — и при этомъ нечего сомнѣваться, — продолжала она саркастически. — Насколько этими реформами нарушаются частныя наслѣдственныя родовыя права, на это не обращаютъ вниманія эти исправители вселенной. — Ея сдержанный голосъ дрожалъ отъ волненія, и потому эта гордая замкнутая въ себѣ женщина перемѣнила тему разговора. — Вѣрите ли вы серьезно, что мы тамъ, наконецъ, достигнемъ нашей цѣли? — спросила она повидимому холодно и спокойно, указывая по направленію къ монастырскому помѣстью.
— Я хочу этому вѣрить, потому что не желалъ бы потерять вѣру въ прекрасную чувствительность женскаго сердца, — отвѣчалъ онъ съ какой-то гнѣвной улыбкой. — Но мнѣ бы страстно хотѣлось, чтобы это не совершалось какъ можно долѣе…
