Краска негодованія горѣла на ея щекахъ. Онъ холодно улыбнулся.
— He дѣлай этого, Клементина, — сказалъ онъ. — Ты сама прекрасно знаешь, что эти путешествія по святымъ мѣстамъ со своими волненіями настоящій ядъ для тебя! Послѣ нихъ у тебя всегда бываютъ нервные припадки.
— Ты опять принимаешься за свои богохульства. Что дѣлается во славу Божiю, никогда не можетъ вредить. Больше ни слова. Я уѣзжаю завтра.
— Уѣзжай съ Богомъ! Я и не пытаюсь болѣе тебя удерживать.
Онъ равнодушно пошелъ дальше, по старой привычкѣ проводя рукой по курчавой бородѣ и устремивъ блестящій взоръ на мастерскую, выступавшую со своими свѣтлыми окнами изъ темной зелени тисовъ, а она повернула назадъ. Съ минуту она колебалась и нерѣшительно оглянулась какъ бы надѣясь, что взоръ его съ раскаяніемъ обратится къ ней, но онъ бодро шелъ впередъ, какъ будто бы онъ уже и забылъ совсѣмъ о ней. Тогда она быстро пошла къ дому… Придя въ уборную, она позвонила горничную и велѣла ей укладывать дорожные сундуки, a сама отправилась на террасу.
При возвращеніи домой и въ разговорѣ съ горничной она вполнѣ владѣла собой и была, какъ всегда, вялой и апатичной; но при видѣ приятельницы гнѣвъ снова забушевалъ въ ней.
— Сложи свой покровъ, Адельгейда! — сказала она прерывающимся голосомъ. — Твое самое горячее желанiе исполняется: мы ѣдемъ завтра въ Римъ.
Канонисса тотчасъ положила работу въ корзинку, закрыла ее крышкой и поднялась съ мѣста.
Она стояла во всемъ своемъ величіи передъ взволнованной женщиной; глаза ея горѣли мрачнымъ огнемъ.
— Берегись, Клементина, — предостерегающе погрозила она пальцемъ. — Ты играешь своей душой. Твоя несчастная страсть толкаетъ тебя отъ одного грѣха къ другому. Ты ѣдешь въ Римъ не по влеченію вѣры, тебя гонятъ туда гнѣвъ, упрямство и тайное желаніе своимъ отсутствіемъ возбудить тоску въ сердцѣ твоего холоднаго равнодушнаго мужа.
Баронесса вздрогнула и какъ будто хотѣла броситься на проницательную неумолимую обличительницу и зажать ей ротъ, но та стояла, какъ вкопанная, и только подняла какъ бы для защиты свою прекрасную бѣлую руку, ея большія черныя брови поднялись и придали ея чертамъ выраженіе желѣзной строгости.
— Меня ты не обманешь, — продолжала она, — такъ же, какъ и нашего общаго духовника, уважаемаго отца Франциска, — мы оба съ сожалѣніемъ видимъ, какъ ты употребляешь всѣ усилія, чтобы пріобрѣсти власть надъ мужемъ, который изъ своего жалкаго искусства сдѣлалъ себѣ кумира… А еслибы твои старанія удались? Какая жалкая побѣда! Борись лучше противъ себя самой! Ты потеряла всякую сдержанность, стала капризной женщиной, которая то принимаетъ какое нибудь рѣшеніе, то измѣняетъ его. Но теперь я говорю тебѣ, по внушенію отца Франциска и благочестивыхъ сестеръ, охранявшихъ твое дѣтство: «ни шагу далѣе». Если ты предпринимаешь путешествіе въ Римъ вслѣдствіе безграничнаго эгоизма, то искупи по крайней мѣрѣ этотъ грѣхъ, поборовъ огонь, пожирающій твою грудь, и отправляйся въ путь съ истиннымъ раскаяніемъ. Возврата, какъ ты это себѣ позволяешь въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, болѣе быть не должно. Ни капризъ, ни горе разлуки, ни болѣзнь не должны тебя болѣе удержать — въ крайнемъ случаѣ ты прикажешь отнести себя въ дорожную карету. Завтра ты уѣдешь во что бы то ни стало.
Баронесса въ испугѣ отступила къ стеклянной двери. У нея на ногѣ была цѣпь, послѣднее звено которой было приковано къ монастырской почвѣ. Она всегда подчинялась прямымъ напоминаніямъ оттуда, а тѣмъ болѣе теперь, когда въ ней еще оставалось лихорадочное возбужденіе, съ которымъ она вернулась изъ платановой аллеи.
— Кто же говоритъ, что я хочу измѣнить свое рѣшеніе! — гнѣвно сказала она, обернувшись на порогѣ. — Я ѣду, хотя бы мнѣ пришлось умереть на дорогѣ.
И она вышла, чтобы извѣстить весь домъ о своемъ отъѣздѣ.
