— Что случилось? — спросила она своимъ обычнымъ повелительнымъ тономъ, не переступая порога. Феликсъ, тотчасъ же бросившійся за молодой дѣвушкой, держалъ ее, всѣмъ тѣломъ дрожавшую отъ страха, въ своихъ объятьяхъ.
— Успокойся, Люсиль, какъ можно такъ пугаться безвредной кошки.
— Кошки?! Кто же этому повѣритъ, — пробормотала она съ подавленными слезами и гнѣвомъ въ голосѣ. — Это ужасное старое монастырское гнѣздо! Это души монаховъ, притаившіяся въ углахъ и предвѣщающія смерть!
Служанки захихикали, а кормилица безцеремонно подошла поближе, чтобы хорошенько разсмотрѣть молодую даму, принявшую стараго кота за призракъ монаха. Это было дерзкое нахальство, поощрившее и служанокъ выйти изъ кухни, котораго нельзя было допускать, и потому маіорша покинула свое мѣсто, прошла черезъ сѣни, втолкнула испуганныхъ служанокъ въ кухню и захлопнула за ними дверь.
— И вы идите сейчасъ же въ спальню, Трина, тамъ ваше мѣсто, — приказала она, а такъ какъ эта дерзкая женщина продолжала стоять, она схватила ее своими сильными руками за широкія плечи и втолкнула въ комнату.
Въ сѣняхъ стало пусто.
— Положи конецъ скандалу, — сказала маіорша сыну и повелительно указала на дверь.
Только теперь увидѣлъ онъ, какой гнѣвъ и скорбь выражались на ея блѣдномъ лицѣ. Видъ ея потрясъ его до глубины души.
— Мама! — вскричалъ онъ умоляющимъ тономъ.
— Какъ, Феликсъ, это твоя мама? — спросила Люсиль, освобождаясь изъ его объятій и съ удивленіемъ смотря широко раскрытыми глазами на красивую величественную женщину съ роскошными волосами, положенными діадемой надъ бѣлымъ лбомъ, въ модномъ изящномъ туалетѣ, стоявшую рядомъ съ сыномъ.
— Я сердита на тебя, Феликсъ! Ты никогда не говорилъ мнѣ, что у тебя такая красавица мать. Я себѣ не представляла ее иначе, какъ сгорбленной старухой съ большимъ чепцомъ на головѣ. Сударыня! — Она весело засмѣялась — призракъ монаха былъ забытъ. — О, вы выглядите совсѣмъ иначе! Вы такъ величественны и горды! А Феликсъ хотѣлъ меня увѣрить, что вы не приготовлены къ пріему такой гостьи, какая я.
— Онъ сказалъ сущую правду, сударыня, — возразила маіорша съ ледяной холодностью и, слегка отвернувшись, сказала сыну, многозначительно кивнувъ головой на молодую даму: «Прекраснѣйшая иллюстрація моихъ сегодняшнихъ опредѣленій. Когда мнѣ сообщили о непрошенной гостьѣ въ моей комнатѣ, у меня явилось желаніе воспользоваться своими правами. Но я сказала себѣ, что у честнаго человѣка, который дорожитъ достоинствомъ и репутаціей женщины, при такомъ безпримѣрномъ нахальствѣ сами собой раскроются глаза. Надѣюсь, что ты навсегда исцѣлился!.. Теперь иди и возвращайся ко мнѣ одинъ — тогда все будетъ забыто и прощено». Послѣднія слова она произнесла громкимъ голосомъ, и къ строгому повелительному тону примѣшивался звукъ, котораго Феликсъ еще никогда не слыхалъ изъ этихъ устъ, — то была тревога материнскаго сердца.
Пока она говорила, Люсиль тщетно старалась откинуть вуаль — большая золотая булавка крѣпко держала ее; она чувствовала жгучее желаніе показать этой величественной женщинѣ съ суровымъ лицомъ, какъ она прекрасна… Занятая этимъ, она не слышала и половины того, что говорила маіоршa, но и при полномъ вниманіи она, конечно, ничего бы не поняла. Она, избалованная, обожаемая, вокругъ которой тѣснились всѣ аристократическіе гости, посѣщавшіе элегантный салонъ ея матери, она, баловень счастья, по знаку которой суетилась вся прислуга, которая спала дома подъ розовыми атласными занавѣсками, могла ли она вообразить, что здѣсь, въ этой непривычной для нея мѣщанской обстановкѣ она потерпитъ пораженіе, унизительнѣе котораго нельзя себѣ представить. При послѣднихъ словахъ маіорши, произнесенныхъ съ особымъ удареніемъ, она вдругъ выпрямилась, оставила непокорную вуаль, положила свою руку на руку своего спутника и мягко и граціозно, какъ ласкающаяся кошечка, прижалась къ его высокой фигурѣ.
— Въ чемъ провинился мой бѣдный Феликсъ, что вы говорите о прощеніи и забвеніи? — спросила она, — и онъ долженъ вернуться одинъ? Этого не можетъ быть, сударыня! Онъ ведетъ меня въ домъ Шиллинга, не можетъ же онъ оставить меня одну тамъ, въ чужомъ домѣ — вы это и сами понимаете.
