— Видали ли вы когда нибудь, чтобы мыши бѣгали здѣсь въ комнатѣ? — спросила она съ отвращеніемъ у Анхенъ, стоявшей въ отворенныхъ дверяхъ комнаты больного.
— Я слышу только, какъ здѣсь трещитъ, и вижу, какъ отъ стѣны летитъ пыль, — возразила дѣвушка, покраснѣвъ и едва переводя духъ отъ волненія, и, протянувъ руку, она указала на деревянную рѣзьбу, которая какъ кружевомъ покрывала стѣну за зеленой кушеткой.
— Это можетъ происходить отъ малѣйшаго сотрясенія въ домѣ, - дерево очень ужъ старо, — сказала донна Мерседесъ, пожимая плечами. Краска исчезла съ лица дѣвушки, она, видимо разочарованная, опустила голову на грудь и вышла изъ комнаты.
Когда солнце зашло и стало свѣжѣе, донну Мерседесъ потянуло на воздухъ, въ садъ. Ей казалось, что только тамъ она можетъ вздохнуть съ облегченіемъ отъ всѣхъ тревогъ и волненій, обрушившихся на нее. Дома, бывало, въ такія тяжелыя минуты, она бросалась на лошадь и, какъ бы приросши къ ней, неслась во весь опоръ по степямъ и ущельямъ, мимо обрывовъ, съ которыхъ бурнымъ потокомъ катилась вода; и ей легче дышалось, небо и земля дѣлались свѣтлѣе отъ избытка ея собственныхъ юношескихъ силъ… Здѣсь же дома и стѣны замыкали небольшой зеленый уголокъ — нечего было и думать о безграничной шири — но съ сосѣднихъ горъ сюда доносился смолистый запахъ ели, слышалось журчанье маленькаго ручейка, надъ большими лужайками и вершинами липъ носилось дыханіе свободной природы, чего не было въ переднемъ саду, который молодая женщина, какъ плѣнница, видѣла изъ окна и куда черезъ рѣшетку заглядывали любопытные взоры прохожихъ.
Садовникъ поднялъ рамы въ зимнемъ саду и двери въ него были настежь отворены, чтобы дать туда доступъ мягкому вечернему воздуху. Фонтаны мечтательно журчали, и въ тихомъ сумракѣ колыхались большіе листья и цвѣты чужеземныхъ растеній.
Донна Мерседесъ вошла въ зимній садъ. Глоксинія лежала еще на краю бассейна, покачиваемая слегка колебавшейся водой, совершенно свѣжая и такая же яркая, какъ и ея сестры, питавшіяся землянымъ сокомъ… Баронъ Шиллингъ былъ правъ, — цвѣтокъ не былъ такъ чувствителенъ, какъ человѣкъ, — его совершенно измѣнилъ моментальный холодъ… Молодая женщина стиснула зубы и ея правая рука съ подавленнымъ гнѣвомъ сжалась въ кулакъ. Въ первый разъ въ жизни встрѣтила она человѣка, который не хотѣлъ оставить безнаказанными рѣзкія неожиданныя перемѣны въ ея обращеніи. Этотъ нѣмецкій медвѣдь! У него въ душѣ нѣтъ ни малѣйшей искры той рыцарской покорности, которую оказываютъ прекраснымъ женщинамъ на ея родинѣ. Она могла бы бить хлыстомъ тѣхъ элегантныхъ черноглазыхъ мужчинъ, посѣщавшихъ домъ ея отца, и они бы любезно цѣловали наказующую руку. Если-бъ она была искренна съ собой, она должна бы сознаться, что ей всегда была противна такая покорность. Въ послѣднее время, когда она была уже невѣстой, ею иногда овладѣвало отчаяніе, и она злобно, даже язвительно старалась вызвать «бѣднаго Вальмазеду» на противорѣчіе, чтобы хотя разъ уступить ему, тщетно!.. Но между тѣмъ легкимъ желаемымъ пораженіемъ и этимъ страшнымъ униженіемъ была большая разница. До самой смерти не забудетъ она, что послѣ тяжелой внутренней борьбы она искала примиренія, и ее оттолкнули… Его безобразная голова, да онъ былъ положительно безобразенъ со своимъ угловатымъ лбомъ, большимъ носомъ и габсбургской нижней губой, — онъ внушилъ ей безотчетный страхъ еще въ ту минуту, когда появился въ сѣняхъ, чтобы привѣтствовать прибывшихъ, и ей показалось, что на нее надвигалась какая-то сверхъестественная сила, отъ которой она не можетъ уклониться. Съ тѣхъ поръ она испытывала постоянно какое-то непонятное чувство, какъ будто-бы она всегда должна была быть готовой къ борьбѣ. Это отравило ей воздухъ Германіи и съ первыхъ же минутъ заставило сомнѣваться въ своихъ силахъ для выполненія возложеннаго на нее порученія.
Въ мастерской царствовала мертвая тишина. Донна Мерседесъ наблюдала чрезъ стеклянную стѣну, оставшуюся кое-гдѣ незакрытой бархатнымъ занавѣсомъ, какъ тамъ наступалъ вечерній мракъ.
На галлереѣ и въ углу, гдѣ была витая лѣстница, было уже совсѣмъ темно; кое-гдѣ еще мерцалъ слабый свѣтъ на какомъ нибудь металлическомъ сосудѣ или на стеклянной посудѣ, разставленной на полкахъ; и молодой женщинѣ казалось, что изъ таинственнаго мрака должна появиться древняя германская хозяйка въ длинной одеждѣ, подобранной за поясъ, и спуститься съ лѣстницы, чтобы подать живописцу на серебряномъ подносѣ его вечерній напитокъ… Этого, конечно, никогда не дѣлала самовольная хозяйка шиллингова дома, она ненавидѣла призваніе своего мужа… Приходила ли она когда нибудь сюда? Конечно нѣтъ! Развѣ она могла бы послѣ того упорствовать въ своемъ отвращеніи къ искусству?
