«Я уже сказал, — напрягая слух, переводил про себя Олег. — Надо с этими большевиками покончить. Сначала с этим "не помнящим родства", полагаю, его зовут Остапенко и с этим адвокатом Ничепуро. Надо их "расколоть", а потом можете ехать! Мы сначала проверим этого вашего друга, а потом подсадим к Ничепуре».
Брандт дождался, пока гестаповец скроется в подъезде, надел шляпу, уселся молча в машину, буркнул шоферу свой адрес.
А у Чегодова душа пела от радости: «Не взяли меня! Завтра исчезну из Львова. Куда? Дернула же меня нелегкая связаться с этой сволочью. И как может Брандт, полковник русской армии, стать немецким холуем! А Вюрглер? Байдалаков? Ширинкина? Веселая, милая гимназисточка, когда-то в меня влюбленная, приходила ко мне по вечерам и читала "Анну Снегину", "Черного человека" или "Капитанов" Гумилева. Неужто Ара сейчас будет у немцев "подсадной уткой"? Завтра надо уходить. Эх, Ара, Ара!»
Брандт так же молча вышел из машины, молча поднялся по лестнице и, когда за ними захлопнулась дверь, разразился бранью.
— Сволочь! Немецкая свинья, поганый юберменш! Погоди, дай только срок, мы вам покажем! — и он погрозил кулаком в окно. Потом обернулся к Чегодову: — Устраивайтесь в кабинете. — Подошел к письменному столу и демонстративно принялся выгребать из центрального ящика бумаги и складывать в портфель и вдруг со вздохом облегчения крикнул: — Черт побери, вот он, аусвайс, значит, украли только пропуск в ресторан! Слава тебе Господи! — И он перекрестился. — Просить у этого гада ничего не придется, обойдусь без пропуска! Слава тебе Господи! — И опять перекрестился.
— Чего вы так боитесь? — Чегодов стоял за его спиной.
— Вас, Олег Дмитриевич, били в советской тюрьме?
— Нет, не били. Я сам дрался, за это меня посадили в карцер, — и он рассказал о драке в камере.
— А меня эсэсовцы били, и вас будут бить, унижать ваше достоинство, а вы будете терпеть, как терпел я, ради будущей России, ради торжества «солидаризма»… ради себя, чтобы остаться человеком, обрести родину…
— И занять пост бургомистра? — усмехнулся Чегодов. — Ничего вы им не покажете! Не верите вы ни в будущее новой России, ни в «солидаризм», просто приспосабливаетесь. Дядя фашист свергнет большевиков и вас посадит на власть! Кто кивает на американцев да англичан, кто на Гитлера, а кто на русский народ…
Брандт выпучил глаза на Чегодова. Наступила томительная пауза. «Ничего он уже мне не сделает», — подумал Олег.
— Садись! — усаживаясь в кресло и указывая на другое, со странным выражением лица произнес Брандт. — И послушай! Подсадили меня в камеру к большевику, организовавшему партизанский отряд. Выдал его один тип. Сперва его уговаривали, сулили свободу, потом, изголодавшегося, униженного, усадили за стол, угостили завтраком, дали крепкую сигарету. Он, пьяный от еды и курева, что-то выболтал. И тогда они принялись за допрос с битьем. Особо опасных и сильных обычно пытают систематически. Голодный паек, ни минуты покоя, строгий режим, допросы, пытки. Время и система ломают здоровье, психику, волю, человек понимает, что у него уже нет никаких шансов, если даже все расскажет, его все равно убьют. Дело уже идет не о жизни и смерти, а о той тайне, которую следует хранить в свой предсмертный час. И тут его поджидает последнее, может быть, самое страшное искушение — ласковое участие сокамерника, яд его слов, притупляющих ум и расслабляющих волю. И наступает какой-то момент, подобно провалу памяти у пьяного, и он пробалтывается…
— Значит, таким манером вы отнимаете тайны у большевиков? — насмешливо спросил Олег.
— Не смейся! Мои нервы не выдержали. Во мне заговорила совесть. Не могу забыть, когда он, веря, что меня скоро выпустят, уже открыл было рот, намереваясь сказать мне явку; я, рискуя быть увиденным в глазок тюремным надзирателем, накинул ему на лицо ватник и задушил беднягу. Он что-то понял и вначале даже не сопротивлялся, только под конец, уже в агонии, засучил ногами и весь задергался. После пыток он был слаб, как ребенок. — Брандт провел рукой по седой шевелюре и уставился в угол. — Тебе придется пройти этот ад…
