Все прислушались. С верхнего этажа гостиницы доносился ужасный рев трубы.
– Но я, – продолжал силач-гренадер, повышая голос, – предъявил ультиматум хозяину. Завтра или труба, или я подаю в суд.
– Это более чем справедливо, – заметил Джедеоне.
Гренадер стукнул кулаком по столику и прибавил:
– Здесь все имеют право играть на трубе, и если другие молчат, как бараны, я не буду молчать. Я заплатил, – громогласно закончил он, – и буду играть на трубе.
* * *
Но обвинительная речь несчастного силача оказалась прерванной, поскольку Арокле, разложив по накрытым столам в сквере несколько тарелок, на которые что-то было положено, выдал, как это всегда бывало в часы приема пищи, мрачную шутку:
– Кушать подано.
Тем не менее – хотя почти все постояльцы были люди веселые и понимали шутки, – гости прошли в сквер, ведя любезные беседы, и расселись за столы. Из темного окна Дирекции синьор Афрагола с беспокойством следил за лицами постояльцев; не слыша протестов, он перевел дух и, просунувшись в окошко, выходившее на кухню, сказал:
– Кажется, пронесло. Смелее! Давайте картошку и…
Но тут он подпрыгнул. Послышался голос силача-гренадера, который кричал:
– Арокле!
Арокле, красный как рак, сделал вид, что не слышит проклятого имени.
– Этот бифштекс, – ревел сварливый атлет, – это вчерашнее отварное мясо!
– Могу поклясться жизнью… – начал официант.
– Не клянись! – заорал силач. – Меня одурачили. Потому что если бы вы в своем рекламном проспекте написали, что здесь кормят отвратительными бифштексами, я бы поехал в другое место.
– Но неужели вы думаете, – заметил Арокле, – что мы могли напечатать такое?
Синьор Афрагола, сидя в темной комнате, кусал себе руки, чтобы заглушить рыдания. А силач-гренадер продолжал:
– Это же конина…
– Синьор, – неожиданно вмешался обедавший за соседним столом старик, – нас всех от вас тошнит. Вы прекратите когда-нибудь? Не нравится вам этот пансионат, уезжайте себе, мы только порадуемся!
Силач-гренадер посинел. Он повернулся к Джедеоне и прошептал:
– Это как раз тот, кто присвоил трубу: Джанни Джанни! Не смотрите! Он напрашивается на дуэль со мной…
Он уткнулся взглядом в тарелку и больше не протестовал. Но Джанни Джанни – внешность которого напоминала Леонардо да Винчи, только потолще, пониже ростом, без бороды, помоложе, словом – ничего общего с Леонардо да Винчи, – продолжал, обращаясь к окружающим:
– Он уже полчаса мучает нас своими жалобами. И каждый день одно и то же! Но надо же иметь уважение к другим постояльцам! Склочник! Скандалист! Форменный…
Тут из-за стола силача-гренадера прокричал молодой человек, занимавший правое бедро:
– Да сами вы скандалист порядочный! Сколько можно? Молчали бы уж! Давайте пообедаем мирно и спокойно!
Джанни Джанни замолк. Но другой молодой человек, который в ансамбле обычно располагался на затылке силача-гренадера, сказал коллеге с правого бедра:
– Чего ты вмешиваешься в чужие разговоры?
– Он поступает, как ему заблагорассудится, – воскликнул молодой человек с левой руки, – и это его дело.
– Гадюка!
– Гюрза!
– Змея занзибарская!
Полетели тарелки, и вскоре группа силача-гренадера превратилась в человеческое месиво, где щуплые молодые люди славно друг друга мутузили; в конце концов силач-гренадер взял всех на руки, вдобавок поставил на подбородок для равновесия бутылку вина и сказал, вставая:
– А сейчас сочтемся.
В этот момент сильный порыв ветра встряхнул листья на деревьях, подхватил и понес салфетки, вспыхнули две или три молнии, послышался удар грома, похожий на выстрел из пушки, и в то же мгновение на сквер обрушился сильнейший ливень.
Началась суматоха. Все отдыхающие бросились в помещение с тарелками в руках; Арокле остался сражаться со стихией, чтобы хоть что-нибудь спасти. Он встряхивал салфетки, переворачивал корзинки с хлебом и бутылки, смотрел под столы.
– Всё съели? – спросила посудомойка, высунувшись из окна кухни с алчными глазами.
– Всё! – рявкнул официант. – До последней корочки хлеба!
* * *
Вестибюль гостиницы напоминал лагерь.
Андреа, прижавшись носом к стеклу, наслаждался зрелищем улицы, превратившейся в бурный поток.
