Продолжая твердить про себя абака, аббатство, аберрация, аборт, антропофаг, чтобы убедиться, что не утерял этой способности, я уселся рядом с отцом, который доставал из ящика с инструментами, где лежала груда гвоздей и болтов, отдельные гласные буквы или ломаные слова и чинил их или видоизменял так ловко и споро, будто всю жизнь только тем и занимался. Заметив, что я с интересом наблюдаю за ним, отец вытащил слово штора, где О и Р разрушились вконец, заменил их на новенькие У и К – и, когда получилось слово штука, мы оба воззрились на него с удивлением, не зная, что это в данном случае такое. Но вот он швырнул его на страницу раскрытой перед ним книги, и очень скоро оно стало обрастать сообществом слов, образующих фразу – совершенно бессмысленную, но все же пытавшуюся заново организовать и упорядочить мир: Штука без возраста страдает от ссоры муки и шкафа.
Обойдя комнату, я обнаружил еще две книги, где страницы, скрепленные ботиночными шнурками или проволокой, были испещрены подобными же бессмысленными фразами. Но здесь был важен не столько смысл, сколько то, что эти книги вовсе не срывались в полет, как их предшественницы, а смирно лежали там, где их положили, и содержали слова и буквы, исчезнувшие отовсюду бог знает как давно. Да, у родителей моих по-прежнему были стесанные покатые лбы и неподвижные веки, придававшие их взглядам нечто рептильное, однако я думал, что смысл появится попозже, а с ним – и прежний порядок. Короче говоря, я не склонен был покорно и кротко соглашаться с тем, будто все это не знаменует начало каких-то важных перемен.
Внезапно я ощутил слабую, словно отдаленную боль в животе: она пульсировала так глубоко, что я подумал даже – не в другом ли моем теле? Испугался, что не сумел проконтролировать возвращение и свалился оттуда, не успев сделать что-то для моих родителей, да если по совести сказать, то и для себя самого, ибо уже начал ощущать, что кожа как-то очень уж туго обтягивает лицо, словно череп изменился в размерах. Я собрал по углам кипу разрозненных и разномастных листов и скрепил их тонкой проволокой из отцовского ящика с инструментами. Потом достал оттуда же букву А и очень осторожно поместил ее в левый верхний угол первой страницы. Я намеревался создать некую экосистему или экологическую нишу под названием «словарь», благодаря которой сумею восстановить прежний порядок жизни, пусть даже порядок этот будет чисто алфавитным, и мозаики будут соседствовать с мухами, а цепи – с целями.
Итак, я поставил букву А, и очень скоро под ней стала образовываться колонка слов – абака, аббатство, аберрация, аборт, антропофаг. Я понял, что мироздание рождается от взрыва А, и знал, что если смогу остаться до конца процесса, то увижу появление блюдец, вилок, ложек, носков, столов…
Но оказалось, что это невозможно, – боль вернулась, и я почувствовал, как меня отшвыривает в другую область или на лицевую сторону носка, где, открыв глаза, увидел мать: ее ладонь лежала у меня на лбу.
– Живот болит, – сказал я.
– Это от лекарств, скоро пройдет. Теперь тебе надо лежать и не вставать, пока мы не скажем.
Хулио завершил свой воображаемый рассказ об этих фантастических событиях, обращенный к реальной женщине, которая сидела на другом конце больничного кафетерия, и, дойдя до того места, где реальность, подчиненная словарю, начала расширяться, впуская в себя комнаты, шкафы, холодильники, взглянул внутрь себя и оценил ситуацию: он выпил уже три чашки кофе и две рюмки коньяка, и это благодаря им сумел так глубоко погрузиться в свои мысли. Неудивительно, сказал он себе, едва шевеля губами, я ведь не пью, оттого и такое несоответствие между дозой и произведенным ею эффектом.
Он повел глазами из стороны в сторону, силясь за несколько секунд восстановить действительность, но вскоре вновь остановил взгляд на воображаемой собеседнице, которая сидела за тем же самым столиком, что и неделю назад, в тот самый день, когда в эту клинику поместили отца. Она доедала десерт и читала – или делала вид, что читает, – книгу, прислоненную к кувшину с водой. И была неотличима от Лауры, постаревшей на двадцать лет, причем от Лауры с той, с катастрофической стороны бытия, потому что у нее тоже был слегка покатый лоб, неподвижные веки, очень выпуклые надбровные дуги. И при внимательном взгляде на лицо этой женщины очень трудно было отрешиться от мысли, что сквозь него проступает череп.
