Узурпаторы и самозванцы «степных империй». История тюркомонгольских государств в переворотах, мятежах и иностранных завоеваниях - страница 88
Преемниками Чагатаидов и Тимуридов и стали объявлять себя среднеазиатские правители постчингизидского периода. Весьма интересно отметить, что эта преемственность продвигалась не только на чисто политическом, идеологическом или даже историографическом, но и, так сказать, филологическом уровне. Среднеазиатские правители конца XVIII — начала XX вв. широко использовали чагатайский вариант тюркского языка («счагатайский тюрки») в литературе и разговорной речи, ранее широко распространившийся из Средней Азии по многим тюрко-монгольским государствам, но со временем вытесняемый среднеазиатским вариантом фарси[603]. Они покровительствовали поэтам, продолжавшим традиции классической среднеазиатской поэзии (заложенные Алишером Навои и др.). Например, кокандский Омар-хан, при котором собственно и началось создание традиции правопреемства династии Минг от Тиму-Ридов, в 1820 г. направил османскому султану Махмуду II среди Других подарков и поэтическую антологию, в которую вошли произведения Алишера Навои, Лутфи, Фузули и… самого Омар-хана, Который, таким образом, демонстрировал не только политическое, Но и культурное преемство от Тимуридов[604]!
Итак, идея чингизидского правления в единой империи к XVIII–XIX вв. трансформировалась в новую идеологию, отвечавшую интересам «региональных» государств, стремившихся выйти из-под власти Чингизидов. Для этого были использованы различные инструменты:
— идеологические (формирование концепции правопреемства именно от Чагатайской династии в ущерб правам на трон потомков золотоордынских Чингизидов);
— политико-правовые (сохранение ханских титулов, системы управления, налогов, источников права — в первую очередь, ханских указов-ярлыков, — и пр. от чингизидских времен, т. е. опять же прямое правопреемство, а не разрушение прежних государственных традиций и формирование новых);
— культурные (использование в качестве официального государственного языка чагатайского тюрки, покровительство ученым и поэтам, создание литературных антологий, открывавшихся произведениями чагатаидских и тимуридских поэтов и т. д.). Безусловно, мы не можем утверждать, что именно этот инструментарий обеспечил в полной мере нечингизидским правителям легитимацию сначала в XV–XVI, а затем и в XVIII — начале XX вв. (Минги правили до 1876 г., Мангыты и Кунграты — до 1920 г.). Конечно же, следует учитывать и кризис дома Чингизидов, утрачивавших авторитет в результате собственных междоусобиц, распада государств имперского типа, неспособности адаптировать свои политические взгляды и претензии к изменявшимся условиям. Другим важным обстоятельством стало все возраставшее влияние вождей кочевых племен, на которых были вынуждены опираться последние ханы-Чингизиды, постепенно уступая им фактическую власть в своих государствах. Со временем именно эти родоплеменные аристократы сами стали выбирать, кого возводить на престол (приглашая даже Чингизидов из Казахстана на троны Бухары, Хивы и Ферганы), пока не сочли, что в результате их действий авторитет «Золотого рода» упал настолько, что их может безболезненно сменить другая династия, прежде воспринимавшаяся Чингизидами как «черная кость».
Зачем же в этих условиях новые династии апеллировали к чингизидским традициям — либо прямо, либо опосредованно, через тимуридские? Ведь в глазах «Золотого рода» предъявляемых ими оснований было все равно недостаточно для формального признания прав Мангытов, Кунгратов, Мингов, и для Чингизидов они являлись узурпаторами, дерзнувшими нарушить монополию «Золотого рода» на ханский титул и верховную власть. Думаем, что эти сложные политико-идеологические конструкции были адресованы не Чингизидам (которые для новых династий были уже «пройденным этапом»), а в какой-то мере иностранным державам, которые могли не разбираться в тонкостях перехода власти в тюрко-монгольских государствах, и в особенности другим родоплеменным аристократическим кланам внутри собственных государств. Ведь захват трона в результате свержения Чингизидов породил опасные прецеденты, которые могли быть обращены и против самих узурпаторов: любой могущественный клан в Бухарском, Хивинском или Кокандском ханстве мог последовать примеру, соответственно, Мангытов, Кунгратов и Мингов, свергнуть их и точно так же захватить трон и объявить себя ханами. Поэтому, едва укрепив свои позиции на тронах, новые правители постарались противопоставить себя другим равным по статусу аристократическим кланам, возвыситься над ними, ссылаясь на родство с Чингизидами, преемство от них. Впрочем, в полной мере отдавая себе отчет, что чингизидское происхождение перестало являться главным и единственным основанием для претензий на трон, узурпаторские династии задействовали и другие факторы легитимации — равно как и их противники.
