Жосс вздохнул над своим стаканом.
— И деньжат им оставить, — твердо закончил пращур. — Жена и восемь ребятишек, ведь приходилось их кормить. Но поверь мне, с Ар Баннуром они никогда не испытывали нужды.
— В оплеухах?
— В деньгах, дурачок.
— Неужто так хорошо платили?
— Сколько душе угодно. Если и есть на земле товар, который никогда не залежится, это новости, и если есть жажда, которую невозможно утолить, это человеческое любопытство. Вестник что твоя кормилица. Молоко у него не переводится, а ртов предостаточно. Слушай, парень, если будешь столько пить, вестника из тебя не выйдет. Это ремесло ясного ума требует.
— Не хочу тебя расстраивать, предок, — покачал головой Жосс, — но «вестник» — такой профессии больше нет. Сейчас и слова-то такого никто не знает. «Сапожник» — да, но «вестник» — такого слова даже в словаре нет. Не знаю, следил ли ты за новостями с тех пор, как умер, но здесь многое изменилось. Никому теперь не нужно, чтобы в ухо ему орали на церковной площади, у всех есть газеты, радио и телик. А если подключишься к Интернету в Локтюди, сразу узнаешь, если в Бомбее кто-то описается. Вот и представь.
— Ты меня и впрямь за старого дурня держишь?
— Я просто тебе рассказываю. Теперь ведь моя очередь.
— Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.
Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.
— Вестник, — сказал предок, твердо опираясь на стойку, — это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!
— Старый дурак, — пробормотал Жосс, глядя ему вслед. — Глупый пустомеля.
Он поставил свой стакан на стойку и еще раз выкрикнул:
— И все равно я тебя не звал!
— Может, хватит. — Официант взял его за руку. — Ведите себя прилично, вы здесь всем мешаете.
— Плевал я на всех! — завопил Жосс, цепляясь за стойку.
Потом он помнил, как двое пониже ростом выдворили его из бара «Артимон» и он метров сто, покачиваясь, брел по шоссе. Через девять часов он проснулся у подъезда какого-то дома за двенадцать станций метро от бара. К полудню доплелся до своей каморки, обеими руками поддерживая голову прямо, заснул и проспал до шести часов следующего дня. С трудом открывая глаза, он поглядел на грязный потолок своего жилища и упрямо проговорил:
— Старый дурак.
И вот уже семь лет, как после нескольких месяцев тяжелого привыкания и приобретения опыта, — нужно было найти верный тон, натренировать голос, выбрать место, подобрать темы, набрать клиентов, установить цену, — Жосс овладел устаревшим ремеслом своего предка. Ар Баннур. Вместе со своей урной он слонялся по разным закоулкам в радиусе семисот метров от вокзала Монпарнас, от которого, как говорил, он не любил удаляться, мало ли что, и в конце концов два года назад обосновался на перекрестке площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Там он привлекал рыночных завсегдатаев, местных жителей, служащих контор, смешанных со скромными прилежными работниками с улицы Гэте, да еще и захватывал часть людского потока с вокзала Монпарнас. Слушатели собирались вокруг него мелкими кучками, чтобы послушать новости. Конечно, их было не так много, как тех, что толпились вокруг прапрадедушки Ле Герна, зато Жосс читал объявления ежедневно по три раза в день.
Через его урну проходило очень много записок, в среднем по шестьдесят в день. Утренних было гораздо больше вечерних, — ночью удобнее незаметно бросить бумажку, — каждая была запечатана в конверт с вложенной в него монетой в пять франков. Пять франков за то, чтобы услышать свои мысли, свое объявление, просьбу, брошенную парижскому ветру, — это было недорого. Вначале Жосс установил совсем низкую цену, но людям не нравилось, чтобы их слова выкрикивали за один франк, ведь так объявление теряло свою значимость. А пять франков устраивали и клиентов и продавца, и чистый заработок Жосса составлял девять тысяч франков в месяц, учитывая, что он работал и в воскресенье.
