Дамас-то узнал, что люди помирали, и допытываться не стал. Думал, что это «сила Журно» действует, а больше и знать ничего не хотел. Вот дубина-то. Я бы здорово его облапошила, если б не вы. Ему бы тоже не мешало хорошенько мозги прочистить.
А у меня все путем. Я всегда что-нибудь придумаю, и за будущее я не волнуюсь, так что и вы не тревожьтесь. Вот если бы Дамасу пришло в голову послать немного из его грязных денег моей матери, никому бы от этого плохо не стало. Только про Антуана не забудьте, я на вас надеюсь. Поцелуйте за меня Лизбету и эту дурынду Еву. Обнимаю вас, хоть вы и все напортили, но мне такие, как вы, нравятся. Не держите зла,
Мари-Бель.
Адамберг сложил письмо и долго сидел в темноте, подперев кулаком подбородок.
Вернувшись на службу, он молча открыл камеру Дамаса и сделал знак следовать за ним. Дамас сел на стул, откинул назад волосы и посмотрел на него внимательно и терпеливо. Так же молча Адамберг протянул ему письмо сестры.
— Это мне? — удивился Дамас.
— Нет, мне. Прочти.
Дамас тяжело перенес удар. Письмо дрожало у него в руках, он поддерживал голову рукой, и Адамберг видел, как слезы капали ему на колени. Слишком много сразу пришлось пережить, ненависть брата и сестры и полный крах веры в могущество Журно. Адамберг тихо сел напротив и ждал.
— Так блохи были незаразны? — прошептал наконец Дамас, не поднимая головы.
— Нет.
Дамас еще долго молчал, сжав руками колени, словно проглотил горькое питье, которое застряло в горле. Адамберг почти видел своими глазами, как тяжелая правда обрушилась на него, сдавила ему голову, как лопнул его воображаемый мир, словно воздушный шарик, как опустошена его душа. Он не знал, сможет ли юноша выйти из кабинета на своих ногах с этим грузом, который свалился на него, словно метеорит.
— Так чумы не было? — спросил Дамас, с трудом шевеля губами.
— Никакой чумы не было и в помине.
— И они умерли не от чумы?
— Нет. Их задушил твой единокровный брат Антуан Юрфен.
Силы снова покинули Дамаса, он опять сжал руками колени.
— Задушил и вымазал углем, — продолжал Адамберг. — Тебя не удивили эти следы удушья и уголь?
— Удивили.
— И что?
— Я думал, это полиция выдумала, чтобы скрыть чуму, чтобы не пугать людей. А это была правда?
— Да. Антуан ходил за тобой по пятам и убивал их.
Дамас поглядел на свою руку, потрогал алмаз.
— А Мари-Бель им командовала?
— Да.
Снова тишина и новое потрясение.
Тут вошел Данглар, и Адамберг молча указал ему на письмо, лежавшее у ног Дамаса. Данглар подобрал листок, прочел и хмуро покачал головой. Адамберг нацарапал несколько строк и протянул ему записку.
Вызовите доктора Фереза для Дамаса, срочно. Предупредите Интерпол насчет Мари-Бель, хотя надежды мало, слишком хитра.
— Так Мари-Бель не любила меня? — прошептал Дамас.
— Нет.
— Я думал, что она меня любит.
— Я тоже так думал. Все так думали. Мы все попались на удочку.
— Она любила Антуана?
— Да. Немного.
Дамас согнулся в три погибели.
— Почему она не попросила у меня эти деньги? Я бы отдал ей все.
— Они не верили, что такое возможно.
— Я все равно не хочу прикасаться к этим деньгам.
— Но тебе придется, Дамас. Ты должен нанять своему брату хорошего адвоката.
— Да, — проговорил Дамас, не открывая лица.
— И тебе надо позаботиться об их матери. Ей не на что жить.
— Да. «Толстуха из Роморантена». Так всегда о ней дома говорили. Я тогда не понимал, о ком это.
Дамас порывисто поднял голову:
— Вы не скажете ей? Вы скажете?
— Их матери?
— Мане. Вы не скажете, что блохи были не… не…
Адамберг не пытался договорить за него. Дамас должен сказать это сам, очень много раз.
— Что они были не… заразны? — закончил Дамас. — А то она умрет.
— Я же не убийца. И ты тоже. Подумай об этом хорошенько.
— Что со мной сделают?
— Ты никого не убил. Тебе можно предъявить только тридцать блошиных укусов и общую панику.
— И что мне будет?
— Судья не станет возбуждать дело. Можешь уйти прямо сейчас.
Дамас тяжело поднялся, как человек, разбитый усталостью, в руке он сжимал алмазный перстень. Адамберг глядел, как он выходил, и пошел следом, чтобы поддержать, когда ему снова придется выйти на улицу и посмотреть на мир другими глазами. Но Дамас направился к своей открытой камере, вытянулся на кушетке, как охотничий пес, и замер. Точно в такой же позе, только наоборот, лежал у себя в камере Антуан Юрфен. Папаша Эллер-Девиль потрудился на славу.
