Так они мчались и примчались к Ай-бузе. Отсюда уже можно доехать до Кис-киза, а можно выйти на тракт, застопить что-нибудь в сторону Беловодья. Однако чесалось у Масика всё сильнее, и температура поднялась. Он почувствовал себя совсем скверно, даже стал терять сознание. Ничего не оставалось делать Власику, как дотащить Масика до больницы и сдаться вместе с ним. И вот вместо приятного путешествия через горы к друзьям-археологам, оба оказались в крохотной деревянной поселковой больнице.
Врачи поставили диагноз: чесотка. Правильно поставили или неправильно, это неважно; важно то, что стали лечить. В крохотной поселковой больнице имеется три отделения: хирургическое, терапевтическое, гинекологическое. Все койки в первых двух были заняты, а в гинекологическом койки почему-то пустовали. Не хотели, видно, в тот период женщины болеть своими болезнями. И Масика поместили в палату номер один гинекологического отделения. Так он и лежал, один в трёхместной палате, смотрел в окошко на горы, читал книжки, принимал лекарства и думал о превратностях судьбы.
Внимание медперсонала было привлечено тем, что больной из гинекологии читает книжки. У Масика в рюкзаке книжки лежали, штук десять. Зачем взял он их в горы? Непонятно. Но вот пригодились же! Необыкновенный вид читающего больного, к тому же он из города и с бородой. Персонал сделал вывод. К Масику стали обращаться:
— Профессор!
Не в шутку, а уважительно. Например, на кухне:
— Это вот отнесите Профессору, в гинекологию.
Нянечка:
— Ну, Профессор, ножки поднимите, я тут пол мыть буду!
Сестричка:
— Ложитесь, ложитесь, Профессор, и штаны снимайте. Это ничего, как комарик укусит… О-от, от, от… Готово… Ваша чесоточка — это пустяки. У нас тут с женщинами такое бывает… А вы правда из Ленинграда? Ну надо же! Надевайте штаны, Профессор.
Так и провёл Масик примерно неделю в больнице, окружённый почётом. Влас преданно ждал его в палатке, покуривая коноплю. Потом лечение закончилось, оба-два двинулись дальше и через несколько дней уже обнимались на Острове, на берегу Буй-Хема.
И, что самое главное, боль от трагической любви прошла. Как-то всё это оказалось неважно…
Премудрость:
любовная драма — ничто по сравнению с чесоткой.
Или — шире:
несчастья уничтожаются ещё большими несчастьями.
На этом обрывается несуществующая рукопись историй про Беловодье.
Собственно, это и не рукопись никакая. Мы на бережку вокруг костра. Потрескивают веточки. Тройными тулупами взлетают вверх искры и пропадают в темноте. Где-то там, куда направляются искры, в чёрной невидимой выси тактично пошумливают берёзы. Мы немножко выпиваем и как будто поджидаем кого-то. И Начальник с нами, и Профессор, и Петрович с Палычем… Палыч умер пятнадцать лет назад, но это неважно, он — вот он, с кружечкой в руках, и отсветы костра разнообразно подсвечивают его благородное пиратское лицо.
На углях печётся рыба.
Мы слышим — где-то в закостёрном пространстве — разговор.
— Симон, сын Ионы!
— Вот я, Господи!
— Любишь ли ты Меня больше, чем они все?
— Ты ж знаешь, я люблю Тебя.
— Паси моих ягнят.
Помолчали. Вдруг снова:
— Шимон бар Иона! любишь ли Меня?
Удивление. Даже как будто взмах крыльями.
— Господи! Ты знаешь — люблю Тебя.
— Паси моих овец.
И опять молчание. Говорит в третий раз:
— Симон! Ионин!
— Да, Господи!
— Ты правда любишь Меня?
В ответ, с мукой в голосе:
— Господи! Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя.
— Паси вот этих — моих.
