— И потому, что всё и все были наши. И вы, Петр Агеевич, крестили их вдоль и поперек, а они за это, но в первую очередь, конечно, за ваш труд, портрет ваш — на Доску почета, в порядке признания высокого мастерства трудящегося и благодарности за это. И еще в порядке почитания, чтобы все вас знали и тоже почитали, — с искренним подъемом сказал Полехин. — И так оно и было в жизни — вас уважали и почитали и в цехе, и в заводском коллективе, и в городе. Но самое важнейшее — вами гордились как мастером, как настоящим человеком, то есть гордились своим мастером и тем, что такой мастер народился у нас, и работает на всех, на весь завод и на государство, на весь народ. А тогда был советский народ, великий был народ, такими, как вы, мастерами был великий, Петр Агеевич!.. Вот что была эта заводская Доска почета.
— Так я такой же и остаюсь, — смущенно и нерешительно проговорил Петр. Полехин продолжительным взглядом посмотрел на Золотарева, и глубочайшая горечь души отразилась в его глазах, он с горестной иронией усмехнулся и сказал:
— Да нет, Петр Агеевич! Не таким ты останешься, не таким! Иначе незачем им было и рыночную реформу затевать, которая, прежде всего, направлена на переделку всех нас, рабочих. И, к нашему большому сожалению, реформаторы с экономикой не справляются, а с нами справляются и повернули нас в свою сторону. Вот, по мастерству, по таланту, по желанию работать в коллективе, может, вы еще остаетесь таким, каким вас сделала советская власть, — продолжал Полехин, не отрываясь взглядом от лица Золотарева. — А природу свою вы меняете, стараетесь приспособиться. Сами того не подозревая, что из рабочего с высоким гражданским достоинством, превращаетесь в обыкновенный, вульгарный рыночный товар, в наемного работника у хозяина. И служить своим талантом и мастерством будете хозяину, так как будете сколачивать хозяину частный капитал, и сами-то станете частью этого капитала. Вот таким вы станете частником, в смысле собственностью хозяина, а не частным собственником.
— У меня в мыслях никогда частник не стоял, — с уверенной категоричностью сказал Петр, чувствуя, как в нем закипает протест против того, что его отнесли к частнику, но тут же хохотнул и добавил: — Если все такие, как я, рабочие станут частниками, то и частники сами собой дымом улетучатся.
— Может, оно и так, лично в вас частник не живет, — усмехнулся Мартын Григорьевич, — только вас с молчаливого согласия уже сделали частной собственностью хозяина в виде прибыли от вашего труда и от вашей экономической зависимости от хозяина. А и ежу понятно, что всем рабочим заводскими частниками-собственниками никогда не быть, для того капитализм и вернули нам всем, чтобы над рабочим людом повесить рабство от частного капитала.
Каштан над ними, будто спохватившись, живо пошевелил листьями, обдул свежим дуновением, белые свечи цветов на нижних ветках покачнулись и стряхнули горсти лепестков. На соседний тополь бойко села стайка воробьев, дружно зачирикала и облачком снялась, а у фонтана по-прежнему, не уставая, резвились дети.
— Что-то вы мудрено говорите, Мартын Григорьевич, — недоуменно пожал плечами Золотарев.
— Ничего мудреного нет, если к жизни вдумчиво и внимательно присмотреться, — ответил Полехин спокойно и уверенно. И Петр подумал, что мастер цеха бессомненно уже ко всему присмотрелся. И он, Петр тоже, может быть, присмотрится, только, как бы это не было поздно. — Ведь можно понять разницу, — продолжил Полехин, — между тем, что нам, рабочим, поручало и заказывало государство от имени народа в интересах общества, да и самих рабочих растило и обучало в интересах общества, и тем, что теперь будет заказывать капиталистический рынок и не в интересах общества, а в интересах тех, кто с потребительской рыночной прибыли накачивает свои капиталы. Кстати, и рабочих как потребительский товар по названию рабочая сила капиталисты же ведут на этот самый рынок с их руками и мастерством как живой капитал, — Полехин вновь внимательно посмотрел на Золотарева, думая, что, может, он действительно говорит что-то мудреное для него. Но Петр смотрел перед собой сосредоточенно и растеряно именно от понимания всего, что открывал Полехин.
