Но Петра опередили. К краснощекому злопыхателю повернулась широкоскулая, веснущатая женщина с яростно пылающими глазами и с тем решительным выражением, каким обычно отличаются натерпевшиеся горя женщины.
— А зачем мне надо было тогда митинговать? Что, у меня работы не было? Зарплату мне не выплачивали? В больницу меня без десятков тысяч не пускали? Или детсад перед моими детьми закрывали? Не морочь людям голову, не пудри нам, рабочим, мозги, хватит со своего демократического одеяла пыль нам в глаза трясти, продрали мы уже свои глаза от ваших ядовитых плевков в наше советское прошлое, — отчаянно наступала женщина на краснощекого, и он под ее напором отступал задом, стараясь спрятаться за чужие спины, но от него отклонялись, и он оставался открытым в образующейся пустоте.
К нему протиснулся пожилой мужчина в светлом костюме и в светлых, должно, от прежних времен туфлях, с отложенным наверх воротом голубоватой рубашки. У него было бледное худое лицо человека, редко бывающего на солнце, с аккуратно подстриженной клинышком седеющей бородкой, голову венчала роскошная, но уже посыпанная мучнистостью седины шевелюра, коротко подрезанные усы открывали его рот с полными красными губами, они ярко выделялись между усами и бородкой и казались подкрашенными. И весь он выглядел парадно праздничным, и веселые карие глаза его светились добротой, зовущей к празднику. Он взял отступающего демократа за руку и заговорил мягким, хорошо поставленным голосом:
— Милейший, позвольте вам заметить, если вы митинги понимаете как проявление признаков демократии с повеления властей, то вы весьма и весьма ошибаетесь.
Краснощекий мужчина испуганно отшатнулся от интеллигентного обращения к нему:
— Нет, любезнейший, то, что вы называете демократией — это пародия на демократию, — внушительным спокойным тоном продолжал пожилой человек, подняв указательный палец. — Во-первых, в вашем провозглашении демократии присутствует такой элемент как разрешение, а это уже не демократия, а запрет митинга, коль на него требуется разрешение властей. То есть без высочайшего позволения ни шагу в сторону для народного волеизъявления, начиная с рабочего собрания на заводе. Во-вторых, сегодня — законом установленный первомайский праздник, посвященный пролетарской солидарности, стало быть, на этот праздник трудящиеся имеют право не от вашей демократии, а — единственное, что как-то сумели отстоять перед властью, и потому вольны проводить праздник по своему разумению, а не по высочайшему разрешению. Вы согласны с этим? Впрочем, если вы и не согласны, это не имеет значения. Сегодня часть горожан захотела празднование Первомая отметить митингом.
Их окружали люди плотным кольцом, и пожилой человек отпустил руку своего оппонента в знак того, что тот уже потерял для него интерес.
Наверно, этот интеллигентный человек из какого-нибудь института, возможно, профессор — подумала Татьяна. Повспоминала профессоров, у которых училась, но такого не помнит, по всей видимости, этот из другого института. Петр внимательно прислушивался к профессору. А тот продолжал, обращаясь ко всем слушателям:
— Если говорить о прошлых, советских демонстрациях по случаям праздников, то они проводились отнюдь не по принуждению, а в силу традиций. Люди веселятся, поют, и пляшут не по чужому желанию, а по внутреннему побуждению и всеобщему вдохновению. А потом, демонстрации — это призыв духа коллективизма к единению, к всеобщей дружбе, к человеческому братству, и надо понимать, что призыв, откуда бы он ни исходил, — не принуждение. — Он оглянулся вокруг и встретил признательные взгляды. Послышались возгласы с одобрением прошлых демонстраций. Он продолжал, завладев вниманием: не часто рабочим выпадало слушать профессоров, тем более вот так просто в тесном рабочем кругу:
— Митинги собирают людей или на торжественные акции или для коллективного выражения людского недовольства. А так как наши митинги именно и выражают массовое негодование действиями властей, то последние, то есть власти, и запрещают их проведение, боясь, что митинги могут перерасти в демонстрации или в какие-нибудь акции неповиновения властям.