— Я не ошибался в своем понимании того, что в социалистическом обществе все, что принадлежит рабочему классу, — принадлежит каждому рабочему, что над чем хозяин рабочий класс, над тем хозяин каждый человек, в чем хозяин трудовой народ, в том хозяин каждый трудовой человек.
— Все это простому рабочему не всегда понятно было, да и не туда как-то смотрелось, — робко проговорил Петр и вдруг покраснел, почувствовав неискренность в своих словах.
— Себя-то ты не относи к непонимающим, — засмеялся Полехин. — Для непонимающих постоянно на деле демонстрировалось, что только при Советской, то есть народной, власти советский человек являлся подлинным хозяином своего завода, своей земли, своей больницы, и никто не смел тебя уволить с твоего завода. По крайней мере, без народного, — опять же заметь: без народного — суда, никто не смел отобрать у тебя выделенную по закону землю или квартиру, никто не имел права не поместить тебя в больницу на бесплатное лечение, никто не имел права не взять твоих детей в школу на бесплатное обучение, а даже напротив… Ну, и так далее. Вот где было истинное право хозяина, истинная народная демократия и истинная правда… А теперь сравни, что выменял на свой ваучер? Всего-навсего согласие стать наемным работником у миллионера-акционера или у какого-либо фирмача без всякой гарантии права на труд и отдых, на свое рабочее место. А по новой буржуазной демократии, с которой ты никак не освоишься, единственное, что ты получил, — тайно проголосовать на выборах за так называемого профессионала, не за своего брата — рабочего, а за неведомого тебе профессионала, который тебя так же не знает и не понимает, как и ты его. Вот и все твое право на демократию, на твою власть. У тебя твоей власти нет даже на свою жизнь.
Петр оперся локтями на колени и слушал Полехина согнувшись, принимая его слова как горький приговор, как заслуженный упрек, но большей кары, какую он уже получил от реформ предателей, ему и не должно бы быть. Не поднимая головы, он сказал потухшим голосом:
— Выходит, Мартын Григорьевич, ты делаешь меня все же без вины виноватым. Но ведь не один я оказался в заблуждении. Не только по моей лично вине, да и не по твоей вине тоже, все над нами произошло.
— Верно, не по нашей с тобой вине нас бросили в отравленное враньем капиталистическое болото. Но ежели всех нас таких соединить воедино, то, что получится? Получится, что произошла измена революционному классу рабочих, предательство дела освобождения рабочих от эксплуатации частным капиталом по вине каждого из нас.
— А может, не по предательству, а по глупости нашей все получилось? Не могло же думаться, что кто-то в нашем государстве поведет дело от лучшего к худшему, — все еще с угасшим духом оправдывался Золотарев.
— Ты все еще не можешь поверить очевидному, что наш народ продан мировому империализму? — засмеялся Полехин. — Отчасти ты прав — поймали нас, доверчивых простаков на застое, как воробья на мякине… А теперь пальцы кусаем… Посиди еще, послушай, что с нами получается: вот идут мои товарищи, — он указал на подходивших троих мужчин от заводских проходных.
Двоих мужчин Петр знал по былым частым встречам в общем потоке рабочих смен, это были рабочие из смежных цехов, третьего Петр иногда встречал в заводоуправлении, вероятно, это был инженер какой-либо службы. Петр поднялся было уходить, но Полехин остановил его, говоря: Посиди, Петр Агеевич, ежели не спешишь, послушай, мы здесь проведем заседание партбюро. Когда-то ты захаживал на наши открытые партсобрания и крыл нас наотмашь справа и слева, — и представил его подошедшим:
— Познакомьтесь — Петр Агеевич Золотарев, бывший знатный рабочий, а нынче бедствующий безработный.
— Да мы его знаем, пусть он с нами знакомится, — сказали рабочие, подавая ему руки и, дружески улыбаясь, крепко, с доверием жали его руку, а инженер подал руку со словами: Бывший заводской инженер Костырин, тоже безработный, но пристроился в ЖЭУ слесарем, садясь рядом и дружески глядя на Петра, добавил:
— Будете терпеть крайнюю нужду, составлю протекцию в ЖЭУ на слесаря… серьезно, серьезно, так сказать, по знакомству.
