Как-то при вскапывании промежка с твердой дерниной Петр ненароком сломал черенок лопаты. Черенок он тут же сделал новый, случай этот подтолкнул его присмотреться на рынке — продаются ли там подобные изделия. После осмотра рынка у него толкнулась мысль, что можно заняться черенками и еще кое-чем подобным, но для этого надо наладить их вытачивание. Делать это можно в собственном гараже, стоит только обзавестись токарным станком. И завертелась у него мысль — самому смастерить такой станок, а умения ему не занимать, вот только детали надо подсобрать. Конечно, мысли его обратились в сторону своего завода, а там, в деревообделочном цехе, возможно, и целый станок раздобудется.
В первый же свободный от огорода день Петр направился на завод. Как только сошел с троллейбуса на заводской остановке и пошел по аллее, ноги задрожали от желания побежать: опаздывал на работу. Но при виде пустой проходной успокоился и сплюнул горькую слюну. На заводе он прослонялся почти полдня, станка, конечно, он не нашел, но знакомый столяр в деревообделочном дал ему схему простейшего станка и еще раз подсказал мысль, что такой слесарь и такой токарь, как Петр, без особого труда сам смастерит простой токарный станок.
Но Петр еще походил по заводу, позабыв о своем станке, надышался вдосталь заводского воздуха, а тот, кто его выставил за ворота завода, сделал это в порядке издевательства над кадровым рабочим. Петр еще раз почувствовал, что без завода у него не будет настоящей жизни и от отлучения его от завода ничего не получится, ибо он, Петр, с детства прошел суровую закалку на крепость. И вообще рабочий человек — живучее существо, особой прочности и переносимости существо.
В аллее, на своей скамейке сидел, как всегда, Полехин Мартын Григорьевич, на его лысеющей круглой голове теплый ветерок играл вздыбившейся пепельной прядью волос. Поздоровались, обоюдно обрадовались встрече.
— Присядь, Петр Агеевич, отдохни, — пригласил Полехин. — Что так рано с завода идешь? — и внимательно посмотрел Петру в глаза своими спокойными карими, чуть выпуклыми глазами.
Петр сел, минуту помолчал, не зная, с чего начать отвечать этому мудрому, проницательному человеку, впервые ощутил, что бывают люди, перед которыми нельзя отступать от правды.
— Я уже три месяца не работаю на заводе, — поведал Петр с мрачным видом.
— Безработный, значит, чем же живешь?
— Безработным не регистрировался… А на жизнь подрабатываю на случайных работах.
— На завод зашел душу отвести? — улыбнулся своей мягкой широкой улыбкой Полехин.
— Зашел вроде как по делу, а проходил вот до полдня, действительно, душу то ли отводил, то ли травил, — со смущением сказал Петр и еще раз почувствовал, что завод для него, как нечто живое, присосало к себе, как будто запустило в него свои щупальца, разветвило их в нем по всем жилам и, как второе сердце, или как внешний двигатель, гоняет по его жилам свою заводскую кровь и не отпускает, прирастило к себе. А кто-то злой и коварный решил разъединить их по живому, выпустить их рабоче-заводскую кровь, чтобы, обескровив, удушить и его, рабочего, и завод, а в луже крови за счет их жизней получить себе наживу.
Петр в смущении взглянул на Полехина, у которого на лице дрожала легкая, дружеская улыбка, и понял, о чем хочет сказать ему Полехин, и опередил его:
— Ты, Мартын Григорьевич, хочешь мне напомнить, как я фотографию свою с Доски почета снимал и вообразил себя хозяином завода, а теперь вот оказался за воротами своего же завода?…А ты не ошибался что ли никогда?
Полехин согнал с лица улыбку и серьезно поглядел на Петра, даже по коленям себя хлопнул ладонями и сказал:
— Значит, признаешь свою ошибку, коль так меня спросил. А ошибся ты в том, Петр Агеевич, что свое место хозяина ты уступил тому или тем, кто вздумал стать хозяином не только над заводом, но и над тобой, теперь бывшим рабочим завода… Я, Петр Агеевич, конечно, ошибался и теперь ошибаюсь, черт возьми, часто ошибался, однако в одном я не ошибался, да и теперь не ошибаюсь — это в моем природном и классовом чувстве, в понимании исторического назначения рабочего класса, — Полехин все это сказал, прилипчиво глядя Петру в лицо своими выпуклыми карими глазами, затем тепло улыбнулся, положил жесткую, тяжелую ладонь на колено Петру и внушительно добавил:
