— Кто здесь? — резко спросила она.
Ей ответил голос утопленницы:
— Вы не найдете ее. Она моя… вы не найдете ее.
Голос был так слаб, что впоследствии Лидия Крю так и не могла понять, слышала она его или ей померещилось.
Но в любом случае голос она узнала и сказанное поняла.
Она вжалась в стену под окном Дженни и судорожно схватилась за решетку, сердце бешено колотилось. В ушах так зашумело, что если бы голос зазвучал снова, она уже точно его бы услышала. Но все было тихо.
Дженни лежала в комнате спиной к окну, затолкав в рот угол подушки, чтобы рвавшийся наружу смех не выдал ее. Получилось действительно здорово. Чуть не довела тетю Лидию до сердечного приступа. Изобразить бедняжку Холидей совсем нетрудно: жеманный выговор и жалостливый голосок. Она и сама здорово бы испугалась, если бы пошла искать что-то, принадлежавшее покойной служанке, а та вдруг подала бы голос…
И вдруг Дженни действительно испугалась — луч фонаря проник в комнату. Он наткнулся на стену прямо над кроватью, ощупал застекленную картину, потом ярким кружком заметался по постели. Но испугалась она раньше, чем фонарь загорелся, раньше чем ворвался этот назойливый луч. Ей вдруг стало совсем не до смеха. Может, ее напугала собственная выходка, а может, и тетя Лидия, с ненавистью вцепившаяся в прутья решетки. Горло перехватило от рыданий, а в подушку потекли слезы.
Луч исчез. Шаги тети Лидии замерли. Снова стало спокойно, темно и тихо. Потом вдруг эти темнота и тишина перестали успокаивать и стали все более зловещими. Дженни выскользнула из постели и подбежала к двери — быстро, как будто кто-то вот-вот ринется за ней: черная летучая мышь с распластанными крыльями, ненавидящая ее не меньше тети Лидии, или мисс Холидей, вся в белом, мокрая насквозь, вернувшаяся за своей венецианской бусиной.
Ну а дверь была заперта… Не было в жизни Дженни мгновения ужасней. Даже хуже того, перед самой аварией, когда стала очевидной ее неизбежность. Хуже того, когда ее везли в госпиталь, всю переломанную и разбитую. Потому что Дженни всегда тяжелее переживала душевные, а не физические травмы. Она встала вплотную к двери и замерла, чтобы не заколотить в нее обоими кулаками, взывая к Розаменд. Если бы она впала в истерику, пришла бы тетя Лидия и догадалась, что она ее разыграла.
Собрав всю силу воли, Дженни заставила себя молчать.
Внезапно щелкнул замок, дернулась ручка, и дверь начала открываться. Дженни, вжавшаяся в дверь, при первом же звуке стала отступать на цыпочках, дюйм за дюймом, зажав руками рот, чтобы не закричать. Дверь медленно открывалась, и вот на пороге — о, счастье! — возникла Розаменд, в белой ночной рубашке, освещенная светом, лившимся из коридора. Она увидела Дженни, ее чуть растрепанный нимб пышных волос, ее расширенные глаза. Розаменд протянула к ней руки, Дженни бросилась в ее объятия, задыхаясь от волнения, и ощутила, что ее несут и укладывают в постель.
Розаменд прикрыла за собой дверь, вернулась к постели сестренки, опустилась на колени и выслушала сначала бессловесные рыдания, а потом полусдавленные слова.
Некоторые она припомнила лишь впоследствии, а пока чувствовала только судорожно сжатые пальцы Дженни и ее дрожащее тельце. И они наконец вдвоем в этой темноте.
Розаменд потянулась было к ночнику, но Дженни задрожала еще сильнее и прошептала:
— Нет! Она придет!
Когда рыдания смолкли, успокаивающие слова Розаменд стали отчетливее и яснее.
— Дженни, солнышко, послушай!.. Да-да, ты умеешь слушать, когда захочешь. Скоро произойдет нечто чудесное, и я хочу рассказать тебе об этом. Нам больше нечего будет бояться. Мы уедем отсюда. — Дженни прерывисто всхлипнула. — Подожди, я принесу тебе платок, а после расскажу все по порядку.
Розаменд сходила к шкафу, вернулась и села на постель.
— Вот, возьми. И не плачь больше, а то ничего не поймешь.
— Я не плачу, я сморкаюсь. — Немного переведя дух, Дженни спросила:
— Куда мы уедем?
— Мы уедем к Крейгу. Я выхожу за него замуж.
— Когда?
— Завтра… нет, пожалуй, уже сегодня.
— И я тоже поеду?
— Конечно! О, Дженни, ну разве я брошу тебя?
— Знаю, что нет. А тетя Лидия заперла меня.
