Хранителю огневого припаса Ахмету снился дурной сон. Привиделось ему, будто влачится он за неведомым всадником на волосяном аркане, больно перетянувшем кисти рук. Спотыкается Ахмет, плашью падает на снег, от которого тянет нестерпимым могильным холодом, и, обдирая о колючий наст бесстыдно обнаженный живот, тащится и тащится за лошадиным хвостом. Смертно коченеет тело, а распухший от дикой жажды язык никак не слизнет хоть малую снежинку, дабы упокоить огнем пылающую гортань.
– Пить, – пересохшим ртом прохрипел Ахмет и очнулся. Тожелым был сон, нелегким и пробуждение. Дородное тело сотрясала дрожь, тупой болью отдаваясь в голове, неподъемной, будто каменное ядро для тюфенги.
«Опять проклятый Никита кан не натопил», – подумал Ахмет, зябко кутаясь в стеганый халат. Только не с холоду морозило почтенного хранителя. Опять отнял у него накануне разум лукавый джинн, сидящий в сладком арранском вине. И не он ли, коварный искуситель, потешался над ним, всю ночь волоча за собою на безжалостном аркане? Зачем толкнул его снова нечестивый банщик Ибадулла на греховное для правоверных пьянство? Ведь сколь приятно было до этого омовение, как нежна была в уединенном банном покое девушка-служанка…
– Наиля, – мечтательно протянул Ахмет и тяжко вздохнул, ибо в келью, нарочито громко шаркая просторными туфлями, вошла его старая жена Фатима.
«Такая не приласкает! – с раздражением подумал Ахмет. – Сама как стоптанная туфля. Одного только от нее и дождешься – подожмет губы и прошипит: празднуй раз в месяц – будешь веселым, запразднуешь каждый день – будешь голым!»
Ахмет молча махнул рукою на жену, ставившую на столец у изголовья его лежанки чашу с ягодным взваром. Привычное кисловатое питье успокаивало, разгоняя греховные мысли.
«Да так ли уж и велико прегрешение мое? Велик аллах милостивый и милосердный, но и он примиряется с теми, что согрешили по неведению и тотчас же раскаиваются! За что карать бедного Ахмета? Покарай лучше, о всещедрый, лукавого соблазнителя – банщика Ибадуллу и другого нечестивца – приказчика Саида…»
Ахмет резко, будто от толчка, приподнялся на лежанке, едва не поперхнувшись взваром. Вспомянутое невзначай имя вмиг разогнало дурман, навеянный лукавым винным джинном, и до донышка, словно чашу от хмельного зелья, обнажило злосчастный вчерашний вечер.
«Зачем согласился я метнуть кости со злокозненным Саидом? И раз, и другой, и третий. Поначалу игра пошла удачно, а потом… Сколько же он должен теперь проклятому приказчику? И ведь не отопрешься – позор его случился, как и положено, при трех видоках – свидетелях…»
Ахмет сел, вытирая со лба липкую испарину.
«Разорит теперь Саид. Он свое не упустит!»
За тяжкими мыслями Ахмет не сразу и заметил своего старого раба Никиту, с поклоном вошедшего в хозяйскую келью, и потому вздрогнул, услышав вдруг хриплый голос русича:
– К твоей милости приказчик почтенного Шагид-Уллы Саид просится.
Вошедший вслед за оглашением раба Саид был деловит и бесцеремонен. И не мед тек с лукавого языка его в мятущуюся душу хозяина, но безжалостный яд.
– Честь игрока – в отдаче долга, почтенный. Когда могу получить я с вас двести дирхемов, которые ниспослал мне аллах во вчерашней игре?
– Но у меня сейчас нет таких денег, о высокочтимый!
Ахмет с трудом сложил дрожащие непослушные губы в униженную улыбку.
Показную учтивость на лице Саида сменила хмурая спесь. Точно степная гадюка на суслика, уставил он холодный беспощадный взгляд в суетливо бегающие зрачки Ахмета. Хозяин первым не выдержал зловещего молчания:
– Может быть, вам понравится что‑нибудь из моих скудных пожитков? Или я смогу оказать вам, почтенный, ценные услуги?
Ахмет с мольбою вгляделся в непроницаемое лицо Саида. Тот, потомив хозяина еще минуту, наконец нехотя обронил:
– Есть у меня нужда в одном воинском припасе. Только вот сможете ли в том помочь…
Между тем престарелый раб Никита, пытливо поглядывавший на молчаливых слуг Саида из предпечной ямы, от которой тянулись к дому кирпичные обогревательные каналы, оставил истопническое место и, подволакивая непослушную ногу, подковылял к Горскому.
