– Но он же преувеличивает. Все раздувает. Не видит хорошего. Он даже отказывается признавать, что ты пишешь смешно. Это же абсурд! Он видит только твои промахи. Но каждый имеет право на промахи.
– Допустим, он прав. Допустим, никому мои книги не нужны. Допустим, не нужны мне. Я смешу людей? И что с того? Братья Ритц тоже смешные. Допустим, смешат лучше меня. Допустим, то, на что он намекает, и в самом деле так, и я своими пошлыми фантазиями отравил их восприятие еврейской жизни. Допустим даже, что это верно наполовину. И если двадцать лет, что я писал свои книги, были годами бессилия, а затем началось навязчивое состояние, которому я пытался придать благородство, опираясь на все свои принципы, а оно на самом деле мало отличалось от того, что заставляло мою мать каждый день по пять часов надраивать дом. И кто я тогда? Вот что, я пойду на медицинский.
– Что-что?
– На медицинский. Думаю, баллов для поступления у меня хватит. Хочу быть врачом. Снова отправляюсь в Чикагский университет.
– Ой, заткнись уже! Разговор и так получился депрессивный. А теперь он идиотский.
– Нет, я давно об этом думаю. Хочу быть акушером-гинекологом.
– В твоем-то возрасте? Правда? Тебе через десять лет пятьдесят. Извини, но это уже старость.
– А через шестьдесят лет мне будет сто. Тогда я и буду переживать из-за этого. Почему бы тебе ко мне не присоединиться? Тебе зачтут все то, что ты сдала в Финче. Будем вместе делать домашние задания.
– Ты хочешь написать статью об Израиле или нет?
– Нет. Я хочу забыть об Израиле. Я хочу забыть о евреях. Надо было забыть в тот день, когда я уехал из родительского дома. Стоит на публике достать из штанов свой член, и тут же примчится патрульная машина – но все это слишком уж долго тянется. Я думал, что нашел способ выкарабкаться из того, что держало меня в детстве, но оказалось, что я всего лишь продлил свое заключение – до сорока лет. Все, я сыт по горло писательством, и их руганью тоже сыт по горло. Бунт, подчинение – дисциплина, взрыв – запрет, сопротивление – обвинение, отрицание – неповиновение, стыд – нет, вся эта дурацкая чехарда была огромной ошибкой. Это не то место в жизни, которое я рассчитывал занять. Хочу быть акушером. С акушером никто не ругается. Даже акушер, который помог родиться Багси Сигалу[28], ложится спать с чистой совестью. Он принимает того, кто рождается, и все его обожают. Когда ребенок появляется на свет, никто не орет: “И это, по-вашему, ребенок? Никакой это не ребенок!” Нет, что акушер выдал, то они домой и несут. Благодарны ему за то, что он при этом присутствовал. Дайана, ты только представь себе этих младенчиков в первородной смазке, с узкими китайскими глазками, представь, как укрепляет дух то, что каждое утро ты видишь такое, а не вымучиваешь из себя еще две сомнительного качества страницы. Зачатие? Вынашивание плода? Тяжкие родовые муки? Это все удел матерей. А ты только моешь руки и ждешь, когда подхватить новорожденного. Двадцать лет в литературе – все, достаточно, вперед, к родовым каналам! К околоплодным водам, детскому месту, слизи. К чему-то конкретному. Никаких слов, только конкретика. К тому, что слово только замещает. Самый низкий из жанров – собственно жизнь. Черт возьми, ведь и впрямь – оглянуться не успею, как стукнет пятьдесят. Довольно слов! Скорее в родильную палату, пока еще не поздно. Головой в Великую клоаку, и все извержения – только оттуда. Бросай Финч, полетели в Чикаго! Будешь учиться в моей альма-матер.
– Если я брошу Финч, трастовый фонд откажет мне в деньгах. Да и не я тебе нужна. Тебе нужна нянька. Или гувернантка.
– А если я пообещаю на тебе жениться, это что-нибудь изменит?
– Ты эти шутки брось!
– Так изменит или нет?
– Да, изменит, разумеется, изменит. Ну, женись. Женись сейчас. Давай поженимся сегодня вечером. Сбежим из твоей жизни, ты станешь врачом, а я женой врача. Я буду отвечать на телефонные звонки. Записывать на прием. Стерилизовать твои инструменты. И черт с ним, с моим фондом. Давай поженимся прямо сейчас. Давай сегодня же вечером пойдем, получим разрешение и сдадим кровь на анализ.
