Но в этот раз никуда не денешься: не пить же ликёр, «Мартини» или полусладкое белое «Ветка сакуры». Уж лучше стеклоочистителем причаститься.
Итак, бутыль катастрофически мелела, а Джонни был ни в одном глазу.
— Хороший коньяк, — в очередной раз похвалил он. — Но слабый.
— Ничего себе слабый, — возразила Алиса. — Я его в рот взять не могу.
— Ну, в рот брать — это ты ещё научишься, — успокоил студентку весёлый Джонни.
— Дурак, — обиделась Алиса. — Шутки у тебя…
— Да ладно, извини, — сказал Джонни и взял Алису за руку.
Руку девушка выдернула.
— Лучше расскажи, зачем ты по лоджиям скакал, — потребовала она.
— Не испугаешься? — грустно ухмыльнулся Джонни.
— Может, испугаюсь. Но, по крайней мере, знать буду.
И неожиданно для себя Джонни стал рассказывать. Причём всё подряд. Он и сам бы не объяснил, как это произошло. Можно было, в конце концов, обрисовать ситуацию конспективно, не вдаваясь в лишние подробности. О чемоданчиках, например, девахе вовсе не обязательно знать. Или о Джонниных «игровых» похождениях. Или… Да ни о чём таком ей знать, по большому счёту, не полагалось!
Но огромные зелёные глаза Алисы смотрели завораживающе, пылающие волосы ослепляли, в маленьких ушках гипнотически переливались и брызгали колючими лучами две маленькие изумрудинки… К тому же дурманный коньяк из дагестанского городка Кизляра сделал своё чёрное дело. В общем, Джонни выложил всё, что способен был вспомнить.
Алиса сидела, словно истукан с острова Пасхи или чучело суслика в зоологическом уголке. Рассказчик завершил своё скорбное повествование и тоже остекленел, вперив взор в прекрасное далёко. По комнате нарезал круги тихий ангел. Где-то рождались будущие менты, и заботливые акушерские руки обрезали им пуповины. Вдали черноморским прибоем шумело широкое шоссе.
— Если это правда… — наконец, медленно и ошеломлённо произнесла Алиса. — Ну, хотя бы наполовину…
— Если правда оно, ну хотя бы на треть, остаётся одно — только лечь помереть, — отрешённо процитировал Джонни Высоцкого — единственного поэта, из которого хоть что-то знал наизусть.
— Вот именно, — согласилась девушка.
Они снова посидели, призывая тихих ангелов и увеличивая поголовье ментов.
— Глаза у тебя красивые, — сказал не к месту Джонни.
— А у тебя голова пустая, — в тон ему ответила Алиса.
Она налила себе рюмку коньяка и залпом выпила.
— Тепло, — сообщила она, комментируя произведённое напитком действие.
Джонни разлил остатки коньяка по рюмкам. Снова выпили.
— Не помнишь, есть там ещё что-нибудь крепкое? — спросил Алису Джонни.
Та промолчала.
— Ты сама хотела узнать, — напомнил Джонни, изучая взглядом цветочек на солонке.
— Как же ты мог… — негромко и растерянно произнесла девушка. — Это же подло. Это же предательство. Как же ты — против своих? Против России…
— А кто здесь мои? — задумчиво вопросил Джонни. — Где здесь мои? Которые? Которые всю страну опустили, как лохов? Которые, суки, на Канарах ошиваются и бабло по швейцарским банкам распихивают? Или которые на них горбатят, жрут «палёнку», загибаются в сорок лет и молятся, чтобы не было войны?
— Россия…
— Да я срать хотел на твою Россию! — грохнул Джонни. — Правильно Аркаша Деловой говорит: все мы — люди мира. И если меня научили говорить по-русски, это не значит, что я должен рыдать от счастья и рвать тельняшку на груди. Родина — там, где тебе хорошо. Где дышится легко. Где можно жить, как человеку. И если для этого надо продать какую-то там вонючую тайну, так я её продам. Лишь бы купили.
— Это гнусно, — повторила девушка. — Ты же, как Иуда…
— Я — Иуда? — удивился Джонни. — Это химик — Иуда. Я, скорее, какой-нибудь Матфей или Лука. Мудищев… Сижу тут перед тобой и проповедую евангелие. Наверно, уже жалеешь, что помогла?
Алиса ничего не ответила. Она видела, как дрожат у Джонни губы. Как из его чёрной густой шевелюры выбивается седина. Пока ещё не очень заметно, но неотвратимо. Алисе было только двадцать лет, но инстинкт женщины позволял ей понять, что перед нею сидит отчаявшийся, растерянный, испуганный мальчишка, готовый удариться в истерику.
— Что ты знаешь о предательстве? — спросил Джонни. — Все вокруг нас — предатели. Просто одним по жизни приходится ссучиться, а других Господь милует. Меня предавали с детского сада. «Юлия Михайловна, а Ваня манную кашу в горшок вылил!». В школе ломили лучшие друзья. Во дворе продавали пацаны — с кем курил, какую дачу обнёс… Единственный человек — сестрица родная. И та, сука, кинула ради долбанного корейца!
