Пьянье почернел, как пьявка.
— Послушайте, я не выношу, когда мне указывают.
— Но вы же не откажетесь продать ботиночный шнурок человеку, которому он позарез необходим. Это же все равно что отказать голодному в куске хлеба.
— Знаете что, не берите меня на жалость.
— А пару башмаков? Вы и пару башмаков откажетесь продать?
— Ну вы совсем того! — вскричал Пьянье.
— Это почему?
— Я — сапожник, а не торговец обувью. Ne sutor ultra crepidem[13], как говорили древние. Сечете по-латыни? Usque non ascendam anch’io son pittore adios amigos amen[14][*] и тепе. Но навряд ли вы способны это оценить. Вы ж не кюре, а мусор.
— Позвольте, однако, осведомиться, с чего вы это взяли?
— Мусор или сатир.
Субчик спокойненько пожал плечами и произнес без убежденности, но и без горечи:
— Оскорбления — вот благодарность за то, что возвращаешь потерявшегося ребенка родственникам. Оскорбления.
И, тяжело вздохнув, добавил:
— Тем еще родственникам.
Пьянье оторвал задницу от стула и спросил с угрозой:
— А чем это не нравятся вам родственники? В чем вы их можете упрекнуть?
— О, абсолютно ни в чем (вздох).
— Нет уж, выкладывайте.
— Дядюшка-то пидор.
— Неправда! — возводил Пьянье. — Неправда! Я запрещаю вам так говорить!
— Вы, голубчик, ничего не можете мне запретить. Вы мне не начальник.
— Габриель, — с эмфазой возговорил Пьянье, — честный гражданин, честный и уважаемый гражданин. Между прочим, все жители квартала любят его.
— Еще бы, обольстительная особа.
— Вы у меня уже вот где сидите с вашими оскорбительными предположениями. Еще раз повторяю, Габриель никакой не пассивник, это же яснее ясного.
— Где доказательства? — спросил субчик.
— Да ничего нет проще, — отвечал Пьянье. — Он женат.
— Это ничего не доказывает, — сказал тип. — Возьмем, к примеру, Генриха Третьего. Он тоже был женат.
— И на ком же? (улыбка).
— На Луизе де Водемон.
Пьянье усмехнулся.
— Если бы эта дамочка и вправду была королевой Франции, это было бы известно.
— А это всем известно.
— Вы небось слышали это по телеку (гримаса). И вы верите всему, что там плетут?
— Да это можно прочитать в любой книжке.
— Даже в телефонном справочнике?
Субчик не нашелся с ответом.
— Вот видите, — снисходительно заметил Пьянье.
И продолжил крылатым выражением:
— Не следует, поверьте мне, судить о людях столь поспешно. Да, Габриель танцует в ночном клубе у гомосеков в костюме севильянки. Ну и что из того? Что это доказывает? Кстати, дайте-ка мне ваш башмак, я вдену шнурок.
Субчик разулся и в ожидании конца операции по замене шнурка стоял, как цапля, на одной ноге.
— Ничего не доказывает, — продолжал Пьянье, — кроме того, что дурачье ржет. Верзила в костюме тореро может вызвать улыбку, но если тот же верзила переоденется севильянкой, все будут покатываться со смеху. Между прочим, это не все, он танцует еще «Умирающего лебедя», как в Опере. В пачке танцует. Ну, тут уж зрители со стульев валятся. Вы мне станете говорить про человеческую глупость. Заранее согласен, но это его профессия, и она ничуть не хуже любой другой, разве не так?
— Тоже мне профессия, — сказал субчик, ограничившись лишь этими тремя словами.
— Тоже мне профессия, тоже мне профессия... — негодующе передразнил его Пьянье. — А вы всегда гордитесь своей профессией?
Субчик ничего не ответил.
(взаимообоюдное молчание).
— Держите, — сказал Пьянье. — Вот ваш башмак с новеньким шнурком.
— Сколько я вам обязан?
— Нисколько, — ответил Пьянье.
И добавил:
— Вы, между прочим, не больно-то разговорчивы.
— С вашей стороны несправедливо обвинять меня в подобном, ведь это я к вам подошел.
— Но вы же не отвечаете на вопросы, которые вам задают.
— Например, на какие?
— Любите ли вы шпинат?
— С маленькими греночками — люблю, а так — нет.
Пьянье на миг погрузился в задумчивость, после чего вполголоса выпустил очередь черных слов.
— Что-нибудь не так? — поинтересовался субчик.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать, зачем вы явились в наши окрестности.
— Я привел потерявшегося ребенка к его родным.
— Этак вы меня и впрямь заставите в это поверить.
— И навлек на себя массу неприятностей.
— Ну, не таких уж и страшных, — заметил Пьянье.
