Новому поколению обитателей Сент-Эндрю их город, наверное, очень нравился. Да и я бы не имела ничего против него нынешнего, если бы не знала, каким он был двести лет назад. Но теперь городок выживал, исполняя желания приезжих, и деградировал. Чувство было такое, как если бы ты увидел, что дом твоего детства превращен в бордель — или, того хуже, в магазин сантехники. Сент-Эндрю продал свою душу взамен на легкую жизнь, но кто я была такая, чтобы судить его?
Мы остановились в мотеле на окраине. Гостиница Данрэтти была типичным старым мотелем, обветшавшим от плохого ухода. Здесь останавливались охотники и рыбаки, когда открывался сезон. Словом, мотель был рассчитан на мужчин, поэтому здесь предполагалось некоторое спартанство. В одном блоке, примыкавшем к конторе, было десять домиков. Мы попросили домик ближе к лесу. Управляющий ничего не сказал. Он тактично проверил, нет ли у нас удочек и охотничьих ружей, и, удостоверившись, что ничего такого у нас нет, приступил к регистрации. Он все делал медленно и основательно. Поинтересовался, женаты ли мы — словно мог иметь что-то против того, чтобы один из мрачных номеров его жалкого мотеля мог превратиться в любовное гнездышко. Нам было сказано, что в мотеле нет никого, кроме нас, что будет тихо. Управляющий добавил, что если что-то понадобится, он будет дома, при этом как-то абстрактно указал направление. Мы поняли, что докучать нам никто не станет.
Комната оказалась на редкость унылой. Все четыре стены были забраны дешевыми пластиковыми панелями, а потолок подшит фанерой. Большее место занимали две кровати. Каждая из них была шире одиночной, но уже двуспальной. Кровати были из эпохи Великой депрессии — с никелированными спинками. Между ними стоял небольшой комод, а на нем — керамическая настольная лампа. Два потертых мягких кресла перед телевизором, которому было не меньше тридцати лет. У другой стены расположился небольшой круглый стол и три деревянных кухонных стула без подлокотников. За одной дверью я обнаружила маленькую, но оборудованную всем необходимым кухню, а за другой дверью — ванную, где стены местами были покрыты зеленой плесенью. Когда Джонатан бросил наши чемоданы на одну из кроватей, я рассмеялась и спросила недоверчиво:
— Мы остаемся здесь? Наверняка можно найти место посимпатичнее. Может быть, ближе к центру…
Джонатан промолчал и встал перед стеклянными скользящими дверями. За маленьким деревянным крыльцом начинался лес. Вверх уходили могучие стволы, тихо потрескивавшие на ветру. Мы открыли двери и оказались в лесу. Нас окутал чистый, свежий воздух. Мы стояли на крыльце и долго смотрели на бескрайние лесные чащи. Это была наша родина, наш дом, каким мы его знали. И он сам нашел нас.
— Мы остаемся, — сказал Джонатан.
Мы вышли из домика часов в пять вечера. Нам не терпелось осмотреть родные места до заката. Дорогу, правда, мы нашли с трудом: ждали, что выбранный путь приведет нас в одну сторону, а он уводил совсем в другую. Все в этих краях сильно изменилось за эти годы. Нынешние просеки были проложены современными лесозаготовительными компаниями. Миля за милей они тянулись по лесу без всякой видимой цели и выводили прямо к шоссе, которое вело к месту слияния рек Аллагаш и Св. Иоанна. После двух фальстартов мы нашли дорогу, которая напомнила нам ту, по которой прежде можно было на повозке добраться до дома семейства Сент-Эндрю. Джонатан молча кивнул, и мы проехали по этой дороге до конца.
Мы выкатились из чащи на вырубку, где прежде находились покосы, расположенные перед родным домом Джонатана. Дорогу перенесли — она больше не шла вдоль длинной колдобины, не взбегала вверх по холму, и все же контуры рельефа показались мне знакомыми. Теперь дорога, предназначенная для вывоза леса, поворачивала справа от дома, который по-прежнему стоял на небольшом возвышении. Я немного прибавила скорость, нам не терпелось поскорее оказаться там. Но вскоре я отпустила педаль газа. Дом мог узнать только тот, кто когда-то в нем жил.
Это здание, некогда поражавшее всех своим великолепием, бросили на произвол судьбы. Дом был подобен трупу, постепенно разлагающемуся на составные части. От него остался только скелет. Строение просело, с него осыпалась краска, на крыше недоставало черепицы, со стен были оторваны доски. Даже те сосны, что росли перед крыльцом и служили защитой от ветра, захирели без ухода, без любви. Такое случается с деревьями на кладбищах.
