Я поняла, что Джонатан нашел могилу кого-то, кто был ему небезразличен. Он опустился на колени перед большим двойным надгробьем. Плита из шершавого камня стояла тыльной стороной, и я не могла прочесть надписи.
— Чья могила? — спросила я и подошла к Джонатану.
— Моего брата, — ответил он, водя кончиками пальцев по высеченным на камне буквам. — Бенджамин.
— И Евангелина, — добавила я, прикоснувшись ко второй половине надгробья.
«Евангелина Сент-Эндрю, возлюбленная жена. Мать Руфи».
— Значит, они поженились.
— Честь семьи? — проговорила я, прикасаясь к буквам кончиками пальцев. — Но похоже, прожила она недолго.
— И Бенджамина похоронили рядом с ней. Он не женился вторично.
На протяжении часа мы разыскали могилы большинства родственников Джонатана — его матери, а потом и дочери, Руфи. Судя по всему, она была последней из Сент-Эндрю, живших в этом городе. Захоронений сестер Джонатана мы не нашли, и он высказал надежду, что они вышли замуж и уехали, а потом долго и счастливо жили где-то еще и похоронены рядом со своими мужьями на более симпатичных кладбищах.
Я отвезла Джонатана в мотель. В багаже у меня были две бутылки шикарного каберне. Мы откупорили одну и поставили «подышать» на столе, а сами легли в постель. Я обнимала Джонатана до тех пор, пока он не согрелся, а потом я его раздела. Мы лежали в кровати под старыми, изношенными хлопковыми простынями, потягивали каберне из стаканов и говорили о нашем детстве, о братьях и сестрах, о друзьях и о тех, кого считали глупцами. Все эти люди давно умерли, от них ничего не осталось в земле, а мы все еще непостижимым образом были живы. Я все еще не решалась сказать Джонатану правду о Софии. Мы говорили о тех, кто был нам дорог, пока Джонатан не заснул. А потом я заплакала — впервые за многие годы.
Больше мы не совершали прогулок в прошлое, не ходили на кладбище, не гуляли по лесным тропинкам, по прежде знакомым, а теперь едва узнаваемым и призрачным местам. Мы бродили вдоль Аллагаша, видели бобров и оленей и восхищались блеском воды под ярким солнцем. При этом мы почти не говорили о событиях, которые случились с кем-то когда-то в этих местах. Нам было просто хорошо вдвоем, мы проводили время тихо и спокойно.
Это время рядом с Джонатаном стало для меня чем-то вроде алкоголя. Я словно бы пила, пила и никак не могла напиться допьяна. Я уже начала подумывать о том, что мы могли бы затеряться здесь, на родине. Может быть, Джонатан был бы рад остаться здесь. Нам не обязательно было селиться непосредственно в Сент-Эндрю. Город слишком сильно изменился, и здесь мы бы постоянно испытывали огорчение. Мы могли построить уединенный дом в лесу и стали бы жить вдали от всех и всего на свете. Ни газет, ни часов, ни надоедливого тиканья времени, ни его похлопывания по плечу, ни его звона в ушах. Ни необходимости каждые пятьдесят-шестьдесят лет убегать от прошлого, чтобы потом возникать в другой стране под другим именем, да еще и притворяться другим человеком — новым, словно только вылупившийся из яйца цыпленок. Но при этом тебя не покидало ощущение, что ты остался таким же, как был, и никуда от себя не уйдешь.
Как-то раз поздно вечером мы вынесли на крыльцо складные стулья. Сидели, пили вино и смотрели на плоскую луну. Джонатан увел наш разговор в прошлое, и мне стало не по себе. Он предполагал, что Евангелине очень тяжело жилось после его исчезновения. Он гадал, не из-за него ли так рано сошла в могилу его мать. Я то и дело просила у него прощения, но Джонатан меня не слушал. Он качал головой и говорил, что все не так, что виноват только он, что он ужасно ко мне относился, что он пользовался моей любовью. Я грустно улыбнулась и положила руку на плечо Джонатана.
— Но я так тебя хотела, понимаешь? — сказала я. — Нельзя винить только тебя.
— Давай еще раз сходим туда, — проговорил Джонатан. — Найдем это место в лесу, где мы с тобой встречались, в молодой березовой роще. Я часто вспоминал эти березки. Мне кажется, это самое красивое место на земле. Как думаешь, они до сих пор там стоят? Только бы их никто не срубил.
