От волнения у Мольнара сорвалось с языка то, о чем он давно думал:
— Это уж точно. Все давно говорят, что нам основательно дали по заднице.
— Болван! — оборвал его подпрапорщик. — Нам только здесь дали по заднице, больше нигде!
И тут же на клочке бумаги Рошко написал донос на Мольнара, приписав сверху: «Протокол». Сначала Рошко подписал донос сам, а затем заставил подписать и Мольнара.
— Вот так-то, паренек, сейчас я эту бумаженцию уберу подальше, а когда нужно будет — достану и дам ей ход. Когда — это уж от тебя будет зависеть. Может, и никогда.
Пареньком он назвал унтера только в тот раз, больше он его никогда так не называл. Неужели Рошко и в самом деле думает, что еще ничего не решено и война не проиграна? Может, и так. Тот, кто не хочет поверить в крах, как бы он ни был умен, видит в признаках этого краха совсем другое. А может, пока колесики этой шарманки — проигранной войны — еще как-то крутятся, его ничто не интересует, кроме службы и накопления добра?
Во всяком случае в восемнадцати километрах от Будапешта, когда они оказались на разграбленном хуторе какого-то огородника, Рошко во время раздачи обеда вдруг спросил:
— Ну, унтер, что нового в Пеште, на улице Чаплар?
Мольнар разозлился, но стерпел и, сглотнув слюну, ответил:
— Не знаю, господин подпрапорщик, я давно уж дома не был.
Подпрапорщик злорадно засмеялся:
— А раз не знаешь, так и не узнаешь…
Это был прозрачный намек. Рошко никогда не забывал о необходимой предусмотрительности и осторожности. Он знал, что его посыльный, оказавшись в Будапеште, предпримет все, чтобы смыться из части. Поэтому, как только батальон вошел в Буду, часовые получили строгий приказ: даже пешего Мольнара выпускать из расположения штаба только при наличии у него специального пропуска. На всех же пропусках Рошко большими буквами писал: «Действителен только для Буды», — и обводил эти слова красным карандашом. А уж часовые, охранявшие мосты, будьте уверены, никого не пропустят с таким пропуском на пештский берег, где жили родители Мольнара.
— Напиши своим дорогим родителям, — увещевал его Рошко, — напиши, что ввиду занятости по службе ты пока не сможешь приехать домой. Передай им тысячу поцелуев.
Рошко лично продиктовал Мольнару текст письма и лично отнес на почту. А унтер-офицера, разумеется, он никуда одного не отпускал. Когда же надо было куда-то ехать, Рошко тут же забирался на заднее сиденье мотоцикла. В коляску он никогда не садился.
— Я однажды уже видел такую шутку, — говорил он, посмеиваясь, — когда мотоцикл вдруг резко трогался с места, а коляска почему-то оставалась.
Освободиться от этого типа можно было только при помощи совершенно простого, заурядного трюка, который на первый взгляд казался безобидным и не внушал каких-либо подозрений. Именно таким трюком после мучительных раздумий и воспользовался Мольнар.
— Две наши роты уже находятся вот тут, перед самым шоссе. — Рошко провел спичкой вдоль толстой линии. — Смотри-ка, тут до самого Дуная земля очень вязкая. Именно тут русские и застрянут, их машины по самые оси завязнут в густой грязи. Тут проходит только одна сухая дорога, но она во многих местах заминирована. Да и вообще местность эта прекрасно пристреляна. Лягушке и той не пробиться, если мы этого не захотим.
Объясняя это, Рошко выпустил из носа густые струи табачного дыма.
Мольнар и на этот раз не услышал от него ничего нового. Разведчики вот уж который день приносили в штаб тревожные вести: мол, русские готовятся к крупному наступлению. На плацдарме у Эрчи русские уничтожили столько солдат, танков и орудий, что всем сразу стало ясно: они явно не ограничатся захватом шоссе, а будут развивать успех до тех пор, пока не замкнут кольцо окружения вокруг Будапешта. Так что не сегодня-завтра эта артерия-шоссе окажется уже в руках русских. Значит, проскочить по ней надо только сегодня. Сегодня и только сегодня!
— Господин подпрапорщик, разрешите обратиться, — дрожащим голосом решил прервать разглагольствования Рошко унтер-офицер, — перед тем, как нас перебросят на новое место, все-таки было бы справедливо дать мне возможность заглянуть домой. Будьте так добры, отпустите меня, пожалуйста. Хоть на часок, если уж нельзя больше. Как-никак два года дома не был. Уверяю вас, в голове у меня нет никаких финтов. Да я и не хочу идти один. Проводите меня, прошу вас! Родители мои будут вам очень рады.
