Поначалу Коржинскому забавными казались подобные сцены. Похохатывал, рассказывая в командировках петербургским приятелям, что в Томске «кипцы» водку пьют аршинами: выставят рюмки в ряд, отмерят аршином — и на спор! У гусаров переняли. Что купеческие жены свободны в своих действиях «от бития супруга туфлею до заплевывания ему в зрак», а в Доме общественного собрания местные богатеи закуривают гаванские сигары двадцатирублевыми бумажками. Как анекдоты рассказывал.
А потом все опротивело и смешным казаться перестало. Однообразие, идиотизм провинциальной обстановки, когда неглупые люди полируют кровь на ипподроме, ставя на рысаков, или режутся в винт либо в «макашку»-макао, карточную игру, становились для него с каждым днем все невыносимее. «Сибирское общество, — пишет Ядринцев, — не научилось дорожить писателями, учеными». И это горькая-горькая правда. Коржинский начал рваться отсюда.
И вот вырвался.
Крылов слушал Коржинского, ему было искренне жаль друга. Чего только на себя не наговорил, лишь бы ударить себя побольнее! Как же все-таки страдает, приняв правильное, в общем-то, решение о своем переезде в столицу…
— А признайтесь, — тронул он руку Коржинского. — Что вы специально так живописали наши провинциальные нравы для того, чтобы сложилось представление, будто бы вы струсили жизни в окраине?
— Но…
— Никаких «но», господин профессор! — Крылов лукаво сощурил глаза. — Вы разоблачены-с! — и уже серьезно: — А причина в другом.
— В чем же?
— Да в том, что в вас теоретик бунтует. А в Сибири что? Сплошные белые пятна. На них здание теории не построишь. Эти белые пятна еще обследовать предстоит, все травы в один букет составить.
— Значит, не считаете меня предателем? Не думаете, что я Сибирь бросаю, легкой жизни себе ищу?
— Нет.
Они коротко и горячо обнялись.
— Понимаете, — растроганно заговорил Коржинский. — Моей теории эволюции высших растений необходимо обширное море фактов, доказательств, научных обобщений. Море! А это возможно только в Петербурге, в Академии.
— Понимаю.
— Нет, скажите, вы, систематик, возможно ль ныне без географических методов изучать растительный мир?
— Я сторонник вашей будущей теории, но вы, как всегда, увлекаетесь и спешите, — мягко сказал Крылов, радуясь сердечной откровенности, возникшей меж ними.
— Спешу. И правильно делаю. А вы копуша! Очевидные вещи по нескольку раз перепроверяете. Кому это нужно?
— Науке.
— Науке необходимо вдохновение. Восторг. Порыв. Полет…
— Труд, прежде всего труд.
— И он, разумеется. Что вы меня, словно гимназиста, поправляете?
Как много еще нужно было сказать друг другу…
— А что, медведь, не пойти ли нам сейчас куда-нибудь? — загорелся вдруг Коржинский.
Крылов молча достал из внутреннего кармана два пригласительных билета.
— Как? И вы молчали? — поразился Коржинский и хлопнул себя по коленям. — А я, осел, совсем запамятовал, какой сегодня день! Ах, медведь… Сегодня же «Татьяна», а мы сидим тут и бог знает о чем говорим…
Он позвонил.
— Немедля костюм! Бриться! — приказал возбужденно. — Ах, Татьяна, Татьяна… Как я мог забыть?
Крылов с удовольствием смотрел на него: Коржинский был прежним — деятельный, красивый, уверенный в себе.
Возле массивного деревянного здания, в котором помещался клуб Общественного собрания, теснились пролетки, линейки, экипажи. У подъезда, задрапированного полосатой сине-белой материей, толпились празднично одетые люди. Сквозь прозрачные шторы на цветных окнах пробивалось желтое мерцание люстр с восковыми свечами, слышалась музыка. Купеческий Темноводск в Татьянин день давал бал в пользу недостаточных студентов Императорского Томского университета.
Лошадиный и мужиковатый город, провинциальный губернский центр, еще так недавно с горделивым тщеславием отметивший день открытия университета, по прошествии совсем небольшого количества времени, вдруг обнаружил, что студенты должны… есть, пить, быть одеты и где-то жить! В первый год — семьдесят два человека. Во второй — вдвое больше, а на пятый и за триста обещает перевалить!
Куда ни глянь, всюду бледный молодой человек в суконной шинели и фуражке с голубым околом. Ради наук он жертвует многим, и прежде всего молодостью и здоровьем. Кому неизвестно, что учиться в России значило голодать! И все-таки «торгаш-картузище», объедавшийся на масленице блинами с икрой, пивший водку аршинами, предпочел бы, чтобы студенты голодали где-нибудь в иных краях, подальше, не возмущая остатки совести и гражданской мысли. А ведь как-то даже неловко получается: в Томске, под боком у миллионщиков, в переполненном Доме общежития и в захудалых частных каморках, не имея куска хлеба, при слабой свече, дрожа от холода сидит Надежда и Будущее сибирского края и постигает высшие научные истины. Нет, эта картина никак не могла польстить «обчеству»! Добро бы рвань-переселенец, мужик, каторжанин — энти привыкли голодать, им «такая линия вышла». Но когда студенческие животы самоедские песни поют… Неловко. Некрасиво. Вроде бы даже стыдно.
