Удивил-таки Томск будущего царя — тропические растения и настоящий кавказец — во глубине-то Сибири!
Толпа валила вслед за многочисленными экипажами, оставляя на месте встречи, будто на поле брани, уроненные дамские зонтики, косынки, ленты, шляпки, раздавленные цветы, слабосильных зевак, перегревшихся на солнце и от возбуждения, стариков и пьяных.
Один из них — ни тяти, ни мамы, ни дяденьки — закопал репку у церковной ограды. Встать не может, обнял рыжую гладкошерстную собачошку, целует ее в морду и приговаривает:
— Моя ты еввочка…
Через площадь озабоченно продвигался полицейский наряд во главе с местным устоем, приставом 2-й части Аршауловым, — ликвидировать беспорядки.
Что произошло дальше с мужичком и его «еввочкой», Крылов не видел. Подлетел Кузнецов, втащил в пролетку и как следует отругал:
— Ну, Порфирий Никитич, вы ровно мальчишка! Затерялся, а я ищу…
— Извините, Степан Кирович, загляделся.
И они покатили догонять кортеж вслед за коляской, в которой сидели университетские профессора.
Сверху с Воскресенской горы Томск выглядел огромным деревянным полем, на котором изобильно проросли золоченые купола церквей, высились колокольни, свежими заплатами желтели новые крыши купеческих особняков. Светлым островком выделялся университет. Лента реки с гребешком елового и соснового леса на противоположном берегу обвивала город далеко впереди.
Улица Почтамтская до нового губернаторского дома, в котором должен был остановиться цесаревич, возле университета и против Свято-Троицкого собора выглядела красочно и пышно. На домах Иваницкого, Пушникова, Карнакова, Королёва, Колосова, Вытнова прямо краской по стенам щедро выведены вензеля, окна увиты вышитыми лентами.
При выходе из экипажа Николая встретил городской голова Михайлов, поднес серебряное блюдо работы местного умельца Овчинникова, на блюде — черный ржаной хлеб.
И то, и другое Николай передал флигель-адъютанту.
Еще в коляске он сбросил шинель и теперь стоял на крыльце губернаторского дома перед народом, запрудившим Ново-Соборную площадь, в простом офицерском мундире, прямой, строгий и… невероятно молодой.
Крылов смотрел на как бы скованное сном лицо двадцатитрехлетнего человека, бледного, но физически крепкого, внешне скромного, с бесстрастным взглядом больших серо-зеленых глаз. Ужель в этом молодом человеке — надежда России? Избавление от голода, невежества, муштры, засилья чиновного духа… Все то, о чем тайно и явно мечтали интеллигенты-идеалисты, и в чем открыто сомневались антимонархисты, сторонники социальных революций… Сколь веков этой вере в хорошего доброго царя, не единожды попранной и обманутой, а всё не угасает, всё живет она в народном сердце! Поразительно. Возможно ль с одним человеком связывать судьбу целого народа, отчизны?! Как страшно — с одним человеком — ошибиться, обмануться в своих надеждах…
Как и все в толпе, Крылов неотрывно глядел на Николая, будущего русского царя, и непроизвольно, что случалось с ним исключительно редко и только в минуты глубокого волнения, всей душой молился о том, чтобы мечтания и чаяния, которые связывались с этим человеком, оправдались бы… Если ты наместник Бога на земле, так будь же милосерден и всемогущ…
Николай постоял на крыльце, давая возможность насмотреться на себя, затем вяловато, медленно, чуть шаркая подошвами, взошел во внутренние покои — отдыхать.
Неохотно, правда, без особого шума, народ начал расходиться. Расширяющимся полукругом, как бы очищая площадь, за ним двигалась линия охраны, все в одинаковых костюмах, с особыми знаками — розовыми и красными цветками в петлицах. Давно подмечено: в театре на сцене горностаевую мантию, царя играет не столько тот актер, который царь, — чаще всего он просто восседает на троне или совершает проход, — сколько его окружение, двигающееся, говорящее верноподданические речи, кланяющееся… Сегодня весь город играл царя. Пора было давать антракт.
Ночью в Томске было светло, как днем. Горели плошки на улицах, светились разноцветные фонарики на стенах, в окнах домов были выставлены зажженные свечи. Горожане тихо двигались по улицам. Парадируя, дамы мели тротуары своими пышными юбками.
