Она вздохнула. И столько в ее вздохе было сожаления, горестного сочувствия, тоски по минувшим временам, что Крылов посмотрел на нее с удивлением.
Странный вечер выпал сегодня. Два человека, будто сговорившись, вспоминали о прошлом, о томских купцах, и оба по-разному. Волховский — внешне вежливо, интересно, но со скрытой ненавистью к ним. Цибульская — насмешливо, не без издевки, но с глубокой любовью… Вот уж поистине: «Долго ль до вечера?» — кричала квакушка. «Долго ль до зореньки?» — тосковал соловушек.
— Вы с супругой? — осведомился Макушин.
— Да.
— Как ее здоровье?
— Спасибо, получше.
— Она внесла взнос в наш «рублевый парламент», — сказал Макушин. — Передайте ей, пожалуйста, мою искреннюю благодарность. И скажите, что мы всегда рады видеть вас и ее в нашем Обществе.
Крылов знал, что Маша вступила в благотворительное Общество, организованное Макушиным. Общество попечения о начальном образовании, которое в Томске дразнили «рублевым парламентом» за то, что годовой взнос составлял один рубль. Маша прониклась таким восторгом от знакомства с деятельностью этого Общества, что теперь вместе с дамами вышивала атласное знамя с макушинским девизом: «Ни одного неграмотного!».
— Спасибо, Петр Иванович. Непременно передам, — ответил Крылов. — Вы сами не представляете, сколь важно для жены ваше Общество…
— Стоит ли, — прервал его Макушин, и мудрые глаза его потеплели. — Не Общество для Марии Петровны, а она, такие, как она, составляют его сердце. Моя же роль значительно скромнее.
Они расстались не сразу, поговорили о местных новостях, об университете. Макушин похвалил крыловские посадки в роще, одобрил идею озеленения томских улиц, пообещал зайти в оранжерею. Настроение Крылова немного поправилось, хотя от сердца отлегло не вполне.
— Ну, как тебе театр? — спросил он у жены, когда они возвращались поздно вечером домой и шли через университетскую рощу.
— Я довольна, — ответила Маша. — Много было забавных моментов.
Перед Крыловым возник облик босоногой, посиневшей от холода Талии. С посохом, увитая плющом…
— Что ж ты нашла забавного? — мягко сказал он. — Может быть, Талию, весь вечер мерзшую без дела на просцениуме?
— Какую Талию? Не было никакой Талии, — удивилась Маша, и Крылов понял, что она попросту не заметила девушку-подростка в нелепом хитоне.
Он ничего не ответил и, загораживая жену от резкого ветра, повел ее в дом.
Отношения в семье Крыловых с самого начала совместной жизни установились сложные, не всегда понятные для посторонних. Маша временами изводилась в тоске по детям, считала себя обузой, камнем на шее мужа, без которого он, верно, был бы счастлив и свободен, корила себя за то, что не имеет сил ни уйти от него, ни сделать их жизнь спокойной.
Крылов привык к неровностям характера жены, потому как не мыслил себя вне семьи. Хоть такая, неполная, но она была дорога ему, служила пристанищем от внешних невзгод. У каждого человека должен быть дом, свой непотухающий очаг. Как мог, Крылов боролся за него. Выписал из Перми престарелую матушку Агриппину Димитриевну; она обещалась прибыть этим летом на постоянное жительство. Нанял в услужение Дормидонтовну, тихую, добрую и одинокую женщину, рукодельницу и чтицу. Дормидонтовна была на удивление грамотна и прекрасно читала вслух, правда, преимущественно божественные книги — до Крыловых она служила у ослепшего священника… Ему хотелось, чтобы его дом был полон людьми так же, как наполняли его щебетом и пением дрозды и чечетки в многочисленных клетках в его кабинете. «Наша любовь — это и есть наше дитя, — в минуты духовной близости уверял он жену. — Зачем же пригнетать ее? Надо жить и радоваться!» И Маша соглашалась, тянулась к нему, как ребенок, ищущий защиты. В такие мгновения Крылов ощущал себя счастливым; из-за них готов был терпеть сколь угодно долго и хмурое утро, и неразговорчивый вечер, и прохладные серые будни.
