— Но тогда и вовсе не вернуть расположения студентов.
— И прекрасно! Кто не желает учиться, пусть землю пашет, ремеслами овладевает. А храм науки должен быть, как алтарь, чистым и неприкосновенным для смуты! — Грамматикати разгорячился, дернул за рукав собственного пиджака, который он очищал щеткой и распорол до плеча. — Ах, боже мой! И рукав отпоролся, какая досада…
В отчаянии он швырнул пиджак на стул.
— Не огорчайтесь, — успокоил его Крылов. — Сейчас заштопаем.
Ему стало жаль незадачливого профессора. В университете всем известна его безмерная аккуратность и бережливость. Накрахмаленные рубашки, изящные шейные платки, галстуки, без единой морщинки брюки, модные пиджаки… Иван Николаевич обожал красивую и дорогую одежду, ценил и берег ее, доводя университетских химиков до мигрени своими неотвязными просьбами о выведении пятен и особой пропитке шерстяных и прочих тканей.
Крылов никогда не посмеивался над чудачествами профессора, как прочие. Он понимал: порой до болезненности желается всего того, что недоставало в детстве и юности. Иван Грамматикати родился в Ялте, в бедной семье священника, ученых званий и положения в обществе достиг собственным усердием. Но, как говорится, от трудов собственных сыт будешь, а богат не будешь. Приходилось жить в постоянной напряженности. Многое в судьбе профессора до сей поры зависело от расположения и каприза богатых клиенток. А к ним, как известно, в заношенном сюртуке не пойдешь…
— Благодарю вас, Порфирий Никитич, — сердечно поблагодарил за помощь Грамматикати. — У вас так все ловко получается… Вы даже и шить умеете! А я, признаться, без прислуги не могу, хотя по нынешним временам прислуга ужасна. Так бьет посуду, как не били итальянцев абиссинцы. Руки у нее, у этой прислуги, словно для того, чтобы одной брать, а другой прятать. Ужасно! И вообще эта сторона жизни у нас в безобразном загоне. Представляете, в «Свидании друзей» разбойник-повар такой жуткий габер-суп давеча преподнес! Да еще годовалых сельдей за сардины выдает!
— Да, вот это уж действительно ужасно, — посочувствовал Крылов, не скрывая усмешки. — Подумать только, годовалых сельдей!..
— Все юмор ищете, любезный Порфирий Никитич, — обиделся Грамматикати. — Вам хорошо, вы дома сидите, из Гербария на пеньковом канате вас не вытащить. А нашему брату, медикусам, в свете бывать приходится.
— Да. Мне хорошо, — Крылову тоже стало обидно. — Я стремлюсь не покидать Гербария или оранжереи сознательно. В наше время, знаете ли, многие устраиваются так: если жизнь не приходится по совести, то совесть сгибается по жизни.
— На что вы намек подаете? — вспыхнул Грамматикати. — Уж не я ли из этих «иных». Впрочем, можете не отвечать, — он решительно поднялся с дивана. — Благодарю вас за содействие в сегодняшнем печальном происшествии. Но я не могу не высказать вам с глазу на глаз… — он дернул плечом, вскинул подбородок. — Давно я за вами наблюдаю, Порфирий Никитич… Я понял ваш психо-социальный характер. Вы желаете всю свою жизнь провести чисто, не изогнув ни разу совести. Но в мире царит жестокая борьба. И вам не отсидеться за вашими шкафами! Рано или поздно вам придется вступить в эту борьбу… Вас втянут. Люди, обстоятельства… И тогда мы посмотрим, удастся ли вам не испачкаться… Эпоха Несторов-летописцев прошла. Сейчас время действователей, а не созерцателей! А тот, кто действует, чист не бывает…
— Помилуйте, Иван Николаевич, — сказал Крылов, сильно задетый за душу «психо-социальным характером». — У меня и в мыслях не было вас обидеть. Однако, если уж зашел разговор, то я должен заметить, что не причисляю себя к Несторам. С чего вы это взяли?
Грамматикати ничего не ответил. Сухо-сухо попрощался и ушел.
В этот день Крылов так и не смог заняться работой. Вольно или невольно, а забастовка втянула и его в ничегонеделанье, в «лежание на снегу», как тот мужик с коробом на перекрестке, и вот это показалось ему самым удивительным изо всех сегодняшних событий: не хотел бастовать — но и не сдвинул полезные дела ни на шаг.
Вечером в роще и на улице дежурили пикеты. Все было сравнительно тихо. Со стороны казалось, что в университете обыкновенный воскресный день. Двери и ворота заперты, а господа студенты мирно прохаживаются вдоль ограды группами, любуются глухо-розовыми красками низкого сибирского неба.
