Церковного певчего — тоже вправо. Нужда — хороший помощник в наведении порядка.
Глаза Александра Ивановича устали. Он прикрыл веки ладонями. Почему-то вспомнилось жаркое лето 1892 года. Холера. Как дружно работалось ему тогда вместе со студентами. Как благородно… Нет, определенно, молодежь нынче не та. Еще десяток лет назад все было иначе. Лучше, отзывчивее, чище! Не то что нынешнее племя крикунов…
Временный попечитель почувствовал себя окончательно развинченным, усталым. Годы. Нездоровье. Повышенная ответственность. Борьба, борьба… За титулы, за должность, за награды. Все это доставалось надсадно, с каким-то постоянным привкусом горечи. «Мой обойдёныш, — ласково жалеет его жена. — Представляли на орден Святой Анны 2-й степени, а дали Станислава и притом 3-й. И так во всем!».
Права супруга. Как всегда права. Куда ни кинь, всюду клин. Справится Судаков с беспорядками — осуждение со стороны студенческой массы и части профессуры. Не справится — выводы сверху. Вот и крутись, обойдёныш…
Александр Иванович машинально прочел верхний листок: «Соколин Георгий — студент, выдающийся по дерзости и нахальству» — и закрыл папку с донесениями. Все они — выдающиеся по дерзости и нахальству! Надоело. Все надоело.
Он встал из-за стола, подошел к окну. До чего медленно тянется время. Второй день идет регистрация — и всего лишь девятнадцать человек! А где остальные четыреста с лишним? Университет пуст.
Взгляд его бесцельно скользнул по деревьям за окнами, по чугунной ограде и — вдруг наткнулся на непонятную парочку. Верзила в ямской шапке, в длиннополом армяке и тщедушный мужичонка в клетчатом пальто, оба явно навеселе, тащили ведерный самовар. Сквозь неплотно прикрытую фортку доносилось какое-то странное мычание и разудалая песня с припевом «Ах вы, сашки-канашки мои!»
По Сибири я гуляю,
Поселенец молодой.
Полюби меня, чалдонка,
Я живу здесь сиротой.
— Это еще что за дуэт козлиный? — вырвалось у Судакова, и он позвонил в колокольчик. — Что за пьянь бродит по территории? Чужие — в участок! Свои — доложить!
Казалось, Александр Иванович только и ждал этого случая, чтобы обрушить свой гнев на вполне конкретные персоны. Не на «студенческую массу» или «профессорско-преподавательский состав», а на обыкновенных лиц, нарушивших внутренние правила университета.
— Позвольте-с?
Дверь приоткрылась: бесшумно возник мундирчик.
— Ну?
— Смею доложить, Александр Иванович, — застрекотал с готовностью помощник попечителя. — Это люди ученого садовника Крылова. Дальняя родня по супруге-с… Иван Пономарев. И рабоче-служащий Панкрат, — он сделал паузу и многозначительно высунул язык. — Немтырь. Слышит все, а не говорит.
Судакову стало противно при виде этого языка, и он отрывисто сказал:
— Ясно. Ступайте вон.
Мундирчик послушно уежился — и исчез. Гнев, клокотавший внутри Судакова, требовал выхода.
Александр Иванович подсел к столу и, разбрызгивая чернила, быстро написал: «Приказ. Подвергнуть штрафу в размере трех рублей с каждого — И.П. Пономарева и садового рабочего…». Подумал и добавил: «А также подвергнуть их домашнему аресту сроком на пять суток, а ученому садовнику г-ну Крылову объявить на вид и порицание, дабы следил за своими подопечными получше».
Вновь позвонил в колокольчик и велел пригласить к нему ботаника Крылова. Немедленно.
Внезапных вызовов к начальству Крылов, как и все нормальные люди, не любил. Однако на сей раз к Судакову он вошел без малейшего признака неспокойствия, так, будто хаживал в этот чопорный кабинет многажды на день.
Эта его невозмутимость подействовала на Судакова примерно так же, как действует ковш на раскаленную каменку.
— С каких это пор, уважаемый Порфирий Никитич, — начал ректор медленно, угрожающе тихо и постепенно разгоняясь, — университетская роща стала проходным двором? Базарной площадью? Обжорным рядом?
— Не понимаю вас, Александр Иванович.
— Ах, вы еще и не понимаете?! — возвысил голос Судаков. — Все еще делаете вид, что это не ваши люди, не ваш рабочий устроили средь бела дня бутылочное веселие?! В университете! На глазах студентов! Горланить пьяные песни…
