— Довольно, Порфирий, — Маша как-то странно посмотрела на мужа. — Все эти травки, удобрения, червячки…
— Не понимаю, — доверчиво сказал Крылов, действительно плохо соображая, откуда у жены появился этот тон. — Ты успокойся. Сними пальто, поговорим.
— Уж нет, благодарю! — вспыхнула Маша, задетая именно доверчивостью, которая всегда ее обезоруживала; нынче разоружаться она не хотела. — Наговорились! Ты посмотри на себя. Сюртук перепачкан в земле… борода торчит… наэлектризована так, что того и гляди искры посыплются. Стеркут — да и только!
— Божество навозной кучи? Ученик Геракла? — усмехнулся Крылов. — А что, очень даже неплохое сравнение. Весьма польщен. Научить людей управлять плодородием почвы — это и впрямь божественный подвиг, подобный Прометееву деянию. Я всегда говорил, что у тебя отменное чутье к слову…
— При чем здесь мое чутье?! Тебя невозможно ничем пронять!
Так слушай, — Маша быстрым движением расстегнула пуговицу у подбородка, словно бы на нее напало удушье. — Ты обыкновенный неудачник. Как и твой Мартьянов, которым ты так гордишься. Тебе за сорок, а что ты сделал? Что совершил? Чего достиг?! Твой друг Коржинский давно в Петербурге, в академики вышел…
— Не нужно, прошу тебя.
— Нет, нужно! Я долго молчала… Думала, с возрастом у тебя появится опыт, житейская смелость. Ничего не появилось. Ты по-прежнему копаешься в земле, как и десять лет назад, покупаешь каких-то червяков… Мало тебе, что пальмы развел, так еще и это! Может, крокодилов размножать станешь? Их ведь тоже до тебя в Сибири не было!
— Крокодилов — нет, — тихо сказал Крылов, начиная понимать, что сегодняшний разговор с женой намного серьезнее, чем он предполагал. — Крокодилы — это по кащенковской с Иоганзеном линии.
— Не юродствуй, Порфирий, — Маша так же неожиданно успокоилась и не спеша застегнула верхнюю пуговицу пальто. — Взгляни вокруг наконец. Все меняется: время, люди, земля… Один ты, как заспиртованный. Жизни не видишь. На докторскую диссертацию у тебя нет времени. Улучшить материальное состояние недосуг. Правильно тебя Коржинский кротом назвал: роешь и роешь, а куда? Наверное, и сам не знаешь…
— Знаю.
— Ну и Господь с тобой — знай!
Она потуже натянула вязаные перчатки и ушла.
Неизвестно почему, то ли из-за этого разговора и злополучной недели дешевок, то ли вследствие нездоровья и дурного состояния духа, или оттого, что измотала монотонно-белая зима, — Крылов так и не понял, — но Маша вскоре собралась и уехала в Казань, к родным.
На прощанье поцеловала мужа и сказала:
— Ты прости меня, Порфиша, не со зла я… Побуду недельку-другую и вернусь. Не сердись. Я чувствую, что ежели останусь, то буду в тягость тебе, стану отвлекать от твоих занятий…
— Я понимаю, — ответил Крылов. — И не сержусь. Как я могу на тебя сердиться?
Он остался один. Заниматься шелкопрядами.
Зародыши гусениц пока еще пребывали в дремотной спячке.
Но с каждым днем, по мере того, как прела и оттаивала земля, а солнце посылало все более теплые лучи, Крылова охватывала тревога: пора было оживлять шелкопряды, на юге-то они уже давно ползают, погрызая тутовые листья.
Листья… В них-то вся и закавыка. Так сказать, двойная запятая. Тутовники, посаженные еще в прошлую весну, хорошо принялись в сибирской земле, но они стояли пока еще голые, безжизненные и, казалось, совсем не реагировали на робкий призыв просыпавшейся природы.
А что если обхитрить естественный ход событий, замедлить вековые процессы? Сделать так, чтобы червячки спали до тех пор, пока не зазеленеет их корм? Ну, а коль скоро это гималайское чудо, эти капризные шелкопряды предпочитают спать в глубокой прохладе…
— …а самое холодное помещение — это анатомка, стало быть, необходимо идти к Салищеву или к профессору анатомии Малиеву. Лучше, конечно, к Салищеву, — докончил вслух Крылов и, не откладывая дела в долгий ящик, отправился к Эрасту Гавриловичу.
Двухэтажное здание мрачноватого вида, размещенное по соседству с газовым заводом в глубине двора, ученый садовник посещал редко. Нельзя сказать, чтобы он, убежденный материалист, прошедший университетский курс, знакомый с основами медицины, взрослый человек, побаивался этого учреждения, в котором по многу часов в день трудились его коллеги-профессора и студенты. Нет, не побаивался, но… как бы избегал появляться в анатомке без надобности. Имея постоянно дело с многообразным, развивающимся зеленым и живым миром растений, Крылов как-то забывал о том, что существует и нечто противоположное этому миру, natura morte, как говорят французы, «мертвая натура». Коржинский знал об этом напряженном отношении друга к «мертвой натуре» и частенько поддразнивал: «Чем наше сено… ах, ах, простите, обмолвился! Чем наш гербариус лучше анатомки?» — «Я и не говорю, что лучше, — защищался Крылов. — Просто я не считаю засушенные растения мертвыми. Они как бы замерли». — «Фи, как трогательно: замерли… Стыдно, естествоиспытатель Крылов».
