Он прошел в соседнюю комнату. Снял пальто и приготовился ждать.
Заведующего кафедрой оперативной хирургии Эраста Гавриловича Салищева Крылов принял всей душой с первого дня их знакомства. Единственный среди молодых профессоров имевший достаточно высокий чин надворного советника, Салищев оказался чрезвычайно простым и доступным человеком. Студенты обожали его за то, что он был на турецкой войне, оперировал на поле боя, за то, что он прекрасный специалист, выдающийся хирург с мировой известностью, товарищески относился к ним. Его лекциями, которые он как бы рассказывал, почти не обращаясь к «тетрадке», как другие профессора, заслушивались. Суровой преданностью русской медицине восхищались. Многие стремились ему подражать.
— Чтобы стать настоящим врачом, надо иметь призвание. — говорил своим ученикам Салищев. — Нет его — уходите! Есть занятия и ремесла более легкие, чем медицина, более выгодные и, может быть, даже более эффективные и интересные. А медицине — и особенно в нашей стране — предстоит тягчайший труд…
Сам Эраст Гаврилович трудился с беспощадной по отношению к самому себе страстью. Деликатный, мягкий, чем-то похожий на Чехова, непотухающую на писательском небосклоне звезду, с такой же интеллигентной бородкой, в круглых очках, с добрыми, усталыми глазами, Салищев преображался в работе. Во время операций — а оперировал он необычайно много, почти ежедневно, в ужасных условиях городской больницы Приказа общественного призрения, которую он сам называл «томским адом», «гигиеническим абсурдом», — это был другой человек: смелый, точный, артистичный. Это был человек, принимавший хирургические решения, на которые до него в России не осмеливался никто: удалял плечо с рукой, половину таза вместе с бедром, пораженным саркомой, вмешивался со скальпелем в сложнейшие процессы почек, печени, желудка.
Рассказывают такой случай. Приехала в Томск лечиться богатая купчиха. Салищев осмотрел ее и предложил ампутацию ноги. Купчиха не доверилась ему и отправилась к заграничным светилам. В Германии ей тоже сказали, что нужна операция, но только один человек сможет ее сделать, это… томский профессор Салищев.
Авторитет Салищева в медицинских кругах был общепризнан. Среди студентов — бесспорен. В профессорском кругу, в университете, он поднялся на еще большую высоту в свете недавних событий, которые были квалифицированы вышестоящим начальством как «противостояние».
Истоки этого противостояния уходили далеко, в начальные годы существования Сибирского университета. Первый профессорский набор отличался необыкновенной молодостью: от двадцати семи лет, как Коржинскому, до тридцати шести — как Александру Станиславовичу Догелю и Кащенко. Малиева, которому в то время было сорок семь лет, называли «дедом». Может быть, именно это обстоятельство — молодость, а скорее всего та особая атмосфера «повышенного давления», которую установил с самого начала попечитель Флоринский, и послужили истоками для размежевания.
Проявилось оно своеобразно. Общество естествоиспытателей и врачей, в 1889 году организованное по инициативе Флоринского, и которое он считал «своим», на третьем году своего существования забаллотировало вдруг кандидатуру Василия Марковича на пост председателя этого общества и выбрало Салищева. Флоринский и его сторонники профессора Судаков и Малиев были возмущены этим провалом. Вдобавок оскорбительной показалась выходка местных газетчиков, прозрачно намекнувших на тот факт, что по городу имеет быть хождение карикатуры на известную всем особу…
В самом деле, появился анонимный рисунок (приписываемый, однако, студенту Кытманову) — господин попечитель верхом на трубе, а дым, движению коего препятствовала нижняя часть туловища Василия Марковича, валит изо всех окон и дверей университета.
Василий Маркович понял рисунок по-своему. Он уже давно писал в Министерство просвещения графу Делянову слезницы, жалуясь на строптивных профессоров, прося убрать от него Салищева. А после карикатуры пригрозил собственной отставкой. Петербург Салищева не убрал, но выслал для разбора возникшего конфликта ревизора, профессора судебной медицины фон-Анрепа.
