Беда была только в том, что когда через сорок минут он, доплыв в очередной раз до бортика, не стал разворачиваться для очередных пятидесяти метров, а, схватившись за него, остановился и стал восстанавливать нормальное дыхание, делая глубокий вдох над водой и заталкивая себя поглубже под воду для медленного и полного выдоха, то всё то, от чего он пытался уплыть, вновь вернулось в его бедную голову, как будто и не уходило. И пока голова эта, как поплавок при поклевке, то выскакивала на поверхность воды, то вновь скрывалась в глубине в каком-то странном соответствии с ритмом всё еще победоносно звучавшей над водой глиэровской музыки (хотя, может, Джо уже крутил что-то другое — кто его разберет), в ней вновь вперемешку закрутились лица только что обвинявшего его в совершенно невероятных грехах трибунала (так, наверное, чувствовал себя какой-нибудь средневековый торговец, неожиданно схваченный прямо в собственной лавке и мгновенно утащенный в мрачные подвалы инквизиции, где ему, не давая ни секунды опомниться, странные и страшные люди в серых балахонах начинали вменять нечестивые сношения с дьяволом, о чем им сообщил другой такой же лавочник, схваченный днем раньше и под пыткой оговоривший всех, кого он только и мог вспомнить своим измученным болью сознанием), отдельные строчки его злосчастного письма, лабораторный стол, за которым он впервые увидел Деби, и, главное, сама Деби, непонятно как, но смертельно обиженная им, чем и воспользовались его обвинители... ну, и так далее...
И от этого ему стало настолько жутко, что он умудрился даже как-то перепутать порядок вдохов и выдохов и как следует хлебнул горькой бассейновой воды. Откашлявшись, он выбрался на бортик, отверг попытки старины Джо вступить в разговор о жизни вообще и о Глиэре в частности, потыкав себя указательным пальцем правой руки в то место на запястье левой, где подразумевались часы, и, показав этим, что времени нет совсем, почти побежал по лестнице, ведущей из бассейна вверх в душ.
В душе он встал под сильную горячую воду, еще немного надеясь, что резкие струи своим напором хоть немного выбьют из него всю эту нежданно-негаданно навалившуюся на него дурь, но, увы, как и можно было полагать, этого не случилось. Более того, он внезапно убедился, что даже не может закрыть под душем глаз без того, чтобы на изнанке век, как на киноэкране, не возникли лица декана и членов особой тройки, насевшей на него в деканском кабинете. Они что-то кричали ему, и хотя за шумом воды он не мог толком расслышать, что именно, но их агрессивная злоба и, главное, полное ему неверие и нежелание понять, что ничего плохого он сделать не хотел — да и как они могли вообще подумать, что он может как-то обидеть Деби! — сомнения не вызывали. Он, мгновенно вспотев даже под душем, как мог шире раскрыл глаза, но через неровную прозрачность тут же залившей их воды увидел только противоположную из зеленого кафеля стену да голую задницу какого-то другого плавальщика, который стоял, целомудренно повернувшись лицом к стене и выставив нескромным взглядам возможных наблюдателей свою намыленную спину и то, что пониже. Так что и душ был не в удовольствие, и Андрей, быстро вытершись и кое-как напялив на влажное еще тело не желавшую гладко разворачиваться рубаху и прилипшие к икрам и бедрам джинсы, быстро пошел на выход.
На улице было жарко, и пока Андрей добрел до стоянки, где, приткнувшись в угол, отведенный для постоянных сотрудников, накалялась его машина, он снова, разом от жары и от мыслей, взмок так, что хоть выжимай. Поэтому он не сразу тронулся — да и куда, в общем, спешить-то? — а просто сел на свое водительское место и, стараясь не прикасаться мокрой спиной к сиденью, завел двигатель и включил кондиционер. Когда струя механического прохладного воздуха, метавшегося внутри машины от одного наглухо задвинутого стекла к другому, через какое-то время привела его в сухость и осмысленность, он легонько нажал на газ и медленно выбрался сначала со стоянки, а потом и с университетской территории, и неторопливо покатил по главной улице их городка, прижимаясь направо, чтобы не мешать тем, кто знал, куда ехал. Ему самому не хотелось никуда. Даже домой, где он так удобно оборудовал всё под свои недолгие нерабочие часы и где ему никогда раньше не бывало плохо, пока он находился внутри своего жилого пространства, ограниченного по сторонам письменным столом с компьютером, книжными полками и небольшим баром с пристроенным к нему холодильным отделением для пива. Нет, домой ехать было положительно невозможно — там, глядя на повешенную над столом фотографию смеющейся на солнце Деби, которую он украдкой, но на редкость удачно щелкнул как-то на очередном лабораторном пикнике, он вряд ли сможет собраться и заставить себя не просто пережевывать сегодняшние невероятные события, а думать, как из них выбираться.
