– Чего ты сравниваешь? Я девка, зачем мне планы? Пока и так интересно. Года через три в медицинский пойду, медсестрам льгота. Может, ребенка рожу.
– От кого?
– От кого угодно. Хоть от тебя. Лишь бы мужик был здоровый, ни СПИДа, ни гепатита. И не алкаш – а то еще родится какой-нибудь даун.
Это походило на выяснение отношений, а чего Тимур не любил, так это выяснять отношения.
– Вот видишь, – сказал он примирительно, – у тебя планы есть, а у меня нет. Твои планы впереди, мои позади. Что хотел, вышло. А не вышло, и хрен с ним. Вот так, как сейчас, мне хорошо, ничего другого не надо. Считай, пенсионер. Зачем пенсионеру планы?
– А пенсионер, – буркнула Буратина, – так сиди дома. И не фига молоденьких девчонок трахать.
Но настоящей злости в голосе уже не было, просто женская привычка оставлять последнее слово за собой.
* * *
– Плохи мои дела, – это была первая фраза Лешки Каравайкина, когда Тимур вошел. Что дела у Лешки плохи, Тимур, конечно, знал – но чтобы до такой степени… Леха лежал на спине, а над кроватью, от стены к шкафу, была прилажена железная труба, и к ней крепились ремни с ручками, как в троллейбусе. Если надо было приподняться или повернуться, Леха хватался за эти ручки левой рукой: правая уже не держала. И говорил он тихо, с усилием.
– Да ладно, старик, – возразил Тимур, – болезнь – штука такая: то ухудшение, то улучшение…
– Брось, – почти шепотом оборвал друг, – мы же не бабы. Сколько-то протяну, и слава Богу. Сам понимаешь: сейчас для меня страшна не смерть, а слишком долгая оттяжка.
– Боли нет? – спросил Тимур: он хотел отвлечь Лешку от горьких мыслей, но вопроса умней не придумал, и отвлечь не удалось.
– В меру, – ответил тот и вернулся к своему: – Чего там, наша с тобой жизнь все равно кончилась. А новая… Я вот телек смотрю, радио слушаю… Знаешь – не о чем жалеть. Деньги, карьеры, возня. Ну их на хрен!
– Может, лекарства какие поискать?
И эта фраза была глупая, какие тут лекарства! Но больных полагается морально поддерживать, вот Тимур и попытался.
Леха слабо отмахнулся – шевельнул кистью левой руки, подвижной, но тоже вялой.
– Тут ко мне врач ходит, толковый, из госпиталя, сказал, что полгода гарантирует, да и год, наверное, протяну. Хотя, я так мыслю, чем скорее, тем лучше. У меня к тебе вот какая просьба. Когда оно случится, попроси мужиков подсуетиться, чтоб на Глашку все не свалилось, она и так на грани. Отец с матерью на Востряковском лежат, там еще место есть, ну, это Глашка знает. Дуростей всяких не надо, венков и прочего. Лишь бы водки хватило, – он улыбнулся, чуть растянув губы, – ну, это вы и без меня сообразите.
– Да будет тебе, – пристыдил Тимур, – ты живой и думай о живом.
– О живом я тоже думаю, – согласился Лешка, – я тебя за этим и позвал. Есть у нас с тобой обязательство, ну, ты помнишь. Теперь гляди: нас тогда было четверо, сейчас двое, ты да я. Значит, нам решать. Так вот я тебя от всего этого освобождаю. Ну его на хрен! Двадцать лет прошло. Срок давности десять лет, а тут – двадцать. Забудь и живи. Понял?
– Уверен? – с сомнением спросил Тимур.
– Уверен, – ответил Леха, – на хрена тебе заморачиваться? Бог прощал и нам велел. Пусть все живут. Все равно, кто раньше, кто позже…
Это было неожиданно: прежде в их кругу не было принято ни прощать, ни поминать Бога. Хотя кто знает, что происходит с человеком у последней грани.
– Ясно, – кивнул Тимур.
Он посидел у кровати еще минут двадцать, поговорили, посмеялись даже. К грустным темам не возвращались.
Когда уходили, Буратина с Глашкой обнялись, что было странно: ни в той, ни в другой Тимур прежде не замечал сентиментальности. Быстро сошлись.
На улице девчонка сказала:
– До чего же она хороший человек! И ничего нельзя сделать?
Он вздохнул:
– Чего тут сделаешь! У него контузия была, вроде вылечился. А два года назад… Кого только к нему не возили, даже академиков двух. Гомеопаты, экстрасенсы. Никакого результата. Говорят, вопрос лишь во времени.
– Ну, и что? Вот так лежит и ждет смерти?
– Все мы ждем смерти, – сказал Тимур и повторил Лехины слова: – Кто раньше, кто позже.
У него было время понять, что в уже недалеком будущем Лешку придется хоронить, понять и смириться с этим. Все равно было тяжко: ведь последний из тех друзей, которых уже не заменить, самый последний. Хотя, если точно, последним останется он сам, и его хоронить будет некому. То есть кто-то, конечно, найдется, на худой конец и военкомат похоронит, если к тому времени военкоматы останутся, но военкомат не друг, ни жалеть не станет, ни пить не чокаясь. Где-то была сестра двоюродная, но жива ли – кто ее знает.
