Герасим попытался ударить Ивана в ухо. Бил с размаха, от всей дури, но тот лишь отодвинулся, тяжелый кулак пролетел мимо, а мужик, не удержавшись на ногах, упал, пропахав землю не раз ломаным носом. Подниматься не стал, так и пополз. Дополз до поленницы, ухватил из нее чурку, вскочил. Пьяный Герасим с поленом в руках был страшен. И, окажись на месте Ивана кто-нибудь из деревенских мужиков, начальнику милиции была бы завтра работа. Но отставной солдат присел, а когда полено просвистело над головой, ухватил забияку за ворот рубахи да за рукав и перекинул тяжелую тушу через себя.
Уханов, встретившись с землей, ухнул и притих, а на Ивана бросились его сыновья — Тимоха и Генаха, здоровые, как бычки-трехлетки, и такие же дурные. Что сделал Иван, народ не разглядел, но Тимоха, подскочивший первым, уже катался по траве, держась за сокровенное место, а Генаха верещал, баюкая руку, не иначе все пальцы поломаны!
— Уби-и-или! — тоненько заголосила беззубая Люська Уханова — вечно битая жена Герасима.
— Пасть закрой, дура! — рявкнул на нее Иван, обернулся к оторопевшим односельчанам: — Чего рты раззявили? Воду несите!
Герасим очухался после второго ведра, а после четвертого почти протрезвел. Сидя в луже, тоненько икал и таращил глаза.
— Эй, как там тебя? Сюда иди! — позвал Иван Генаху, а когда тот выматерился сквозь слезы, сграбастал парня за загривок, уронил на землю и уселся к нему на грудь. Для острастки замахнулся растопыренной пятерней, пригрозив: "Убью!", схватил ушибленную руку в собственную ладонь, ощупал пальцы и слегка дернул. Парень закричал благим матом, но быстро затих.
— А ить не больно! — сообщил счастливый Генаха, взмахнув ладошкой. — А я ить думал — все пальцы поломаны! Дядь Вань, а как это ты?
— Были бы поломаны, ты бы сейчас Лазаря пел, — усмехнулся Иван, поворачиваясь к другому "инвалиду", посоветовал: — До ветру сходи, легче станет!
Углядев у того мокрое пятно, расплывшееся спереди порток, крякнул. Добро, если девки не видели.
— Насобачился Иван драться-то…
— Ну, повоюй-ка с евонное — так и ты так сможешь!
— Надо им было всем сразу наваливаться…
Переговаривался разочарованный народ. Ждали настоящую драку, с кровью, а тут…
Не обращая внимания на односельчан, Иван присел на крылечко. Вытащил кисет и остаток газеты, снова свернул "козью ножку". С наслаждением закурив, горько усмехнулся.
Много раз Иван представлял, каким будет возвращение. Думал — вот, после радостных бабьих причитаний батя истопит баньку, мать подаст пару свежего белья. Брат Яков, как в детстве, напарит до звона в ушах, окатит холодной водой. После бани хлопотунья-мать уставит стол пирогами, присядет на краешек скамьи, подперев рукой щеку. Мужики будут неспешно выпивать, слушая рассказы о войне с германцами, о революции и о том, как воевали с белыми гадами. Вытащит он из мешка гостинцы — платок для матери, туфли для жены и бритву для отца, и все будут радоваться! Помнится, в конце семнадцатого, когда вернулся с германской, всех и подарков было — прожженная шинель да винтовка с двумя обоймами. Но три года назад деревня была другая. А подарок был — всем подаркам подарок — земля!
Втайне он, конечно, предполагал, что все будет не совсем так, как мечталось. Но все обстояло хуже. Давила земляная крыша (солому в голодную зиму скормили скоту, а новой не нашлось) — сидишь, словно в блиндаже, присыпанном землей от разорвавшегося снаряда. Мыться пришлось у соседей, потому что отцовскую баню сожгли дезертиры (не братья ли Ухановы?), а вместо свежего белья обошелся застиранными подштанниками и рваной рубахой. Про пироги он и не заикался.
С подарками тоже вышло худо: мать, пощупав платок, убрала в сундук — мол, похороните в нем! Марфа, супруга, глянув на туфли, буркнула, что ходить в них некуда — церква заколочена, поп заарестован, а за коровами убирать так и в лаптях сподручно. Батя, пытаясь побриться, едва не перерезал горло.
Когда уходил, помнил своих родителей, конечно же, немолодыми, но полными сил. Теперь же отец превратился в беззубого подслеповатого старика, а мать — в сухонькую старушку, боявшуюся всего на свете. А жена…
