Подошёл пустой троллейбус, я в полудрёме доехала до дому, заварила чай и включила телевизор. И вдруг на экране возник Аверинцев, закадровый голос сказал, что сейчас он будет читать свою поэму «Орфей и Эвридика», камера наехала на странное лицо филолога, Сергей Сергеевич заскрипел, и. я всё увидела. Я почувствовала всё, вплоть до запаха и смысла подземного царства, до сути любви и контура щеки в роковом повороте. Когда слова закончились, я не могла вспомнить ни одного слова, но точно знала всё, что произошло. Я видела всё, потому что была там. Просто была — и всё.
Через несколько дней папы Левы не стало. Мама Оля прожила ещё год, потом квартира осталась без хозяйки и Женька женился. Молодая жена строго ограничила его гостевую активность, переписала на себя дачу и взяла под контроль доходы. Я зашла однажды на чашку чая, с трудом выдержала пустой разговор, выпросила у Женьки фотографию его отца и повесила дома рядом с той, на которой Надежда целует меня через платок. Рядом мой дед болтает на ступенечках дачи, прадед задумчиво смотрит вдаль из виньеток на старой бумаге, отец щурится от солнца.
У Льва Давидовича самый крупный план: он внимательно и спокойно смотрит на всё. Потому что знает, как тут всё устроено. Ему нравится главный герой.
В конце февраля 2003 года, ровно накануне Дня защитника Отечества, умерла моя бабушка Вера, полгода не дожив до своего 90-летия. Она давно болела, и, в общем, исход был понятен, но когда сорок дней пришлись на первое апреля, я подумала, как это похоже на неё — старушка была с острым характером.
Когда-то, накануне окончания школы, я пришла к ней в гости, открыла дверь своим ключом и стала раздеваться в передней. Моя семидесятилетняя бабушка, кемарившая под телевизором спиной ко мне, обернулась на шорох, вернулась в исходное положение и вдруг сказала: «Представляешь, идёт мне навстречу Анька в моих голубых перчатках и моей же голубой шляпке! Взяла и надела сестрино, вот нахалка!» Её сестре Анне в те годы было за семьдесят, она мало ходила, да и моя бабушка в голубых шляпках в те годы уж точно не разгуливала. Так что я, прыснув, спросила «Когда это всё было-то?» Старушка пожала плечами, удивляясь моей недогадливости: «Как когда? В 1934 году!»
«Ба, да ты настоящая женщина! Забываешь, куда сегодня положила футляр от очков, а помнишь про перчатки 1934 года», — сыронизировала я, вытягивая ногу из сапога. «А у тебя клеточка-то — немодная!» — парировала бабушка, не оборачиваясь. Я посмотрела на свою юбку: клетка действительно была неудачная, и моя близорукая старушка засекла это с первого взгляда. А я в свои шестнадцать лет и с отличным зрением прошляпила в упор.
Бабушка понимала не только в юбках. Когда её дочь одновременно решила рожать меня и разводиться, согласие на диковинный шаг она испросила именно у Веры: молодой мамаше нужны были деньги и поддержка. Домостроевскую бабушку идея возмутила, мольбы не растрогали, аргументы не убедили, но потом что-то случилось, и она вдруг сказала «рожай!». Мать с бабушкой всегда была не в ладах, но точно знала, что Верино слово — кремень. И точно: старушка ни разу не подвела, хотя через два года дед умер, кормильца в семье не стало, а бабушка сильно сдала.
Я в младенчестве застала деда всего на пару лет и по рассказам знаю: когда он наклонялся над манежем, я блаженно щурилась, как на солнце, и млела. Народ приходил специально посмотреть, дед подходил к манежу и всегда вызывал тот же эффект. Я попыталась вспомнить эту улыбку, но не смогла. Историю знаю, а улыбку — не помню.
Я расстроилась и зарылась в старые шкатулки с фотографиями, письмами и всяким прочим наследством. Запутавшись в незнакомых лицах и записках, я решила восстановить историю жизни деда с бабушкой, чтобы вся эта каша приобрела вид связного воспоминания. Когда-то я расспрашивала бабушку, что-то записала, но потом бросила. Я нашла свои записи, разобрала шкатулки, обзвонила родню и наконец собрала всё воедино.
Любовь стремится
К источнику любви. Смерть
Ведёт туда же.
Я смотрю на фото и
Вижу необратимость.
