— А мне плевать на старшего. Есть инструкция не приближаться, — значит, не приближаться.
Это было что-то новое.
— Я передам господину Мелидису твои слова, Ставрос, — сухо сказал Никос, не отходя от Элли.
— Передай, передай, — с издевкой сказал Ставрос.
И вдруг рявкнул:
— Сказано: разойтись! Силой мне вас растаскивать, что ли? Здесь вам тюрьма, а не дом свиданий!
— Ты, скотина! — крикнул вдруг Такис и бросился к надзирателю. — Ты что сказал, негодяй?
— Такис! — Шагнув в сторону от Элли, Белояннис стал на полпути между Лазаридисом и Ставросом. И вовремя: два других надзирателя насторожились и уже двинулись на помощь своему. — Ты с ума сошел. Тебя лишат прогулок на месяц.
— Напрасно ты мне помешал… — тяжело дыша, сказал Такис. — Придушил бы этого… и пошел бы на расстрел вместе с тобой.
— Прогулка закончена! — объявил Ставрос.
— Ну ничего, — пробормотал Такис. — Ты большой человек, Никос, но ты меня не знаешь. Увидишь, что будет, когда тебя поведут…
— Мальчишка, — сказал Никос. — Когда меня поведут — самое лучшее, что ты можешь сделать, — это спать. Крепко спать, как спят настоящие мужчины.
— Мужчины? — с вызовом переспросил Такис. Глаза его были воспалены. — Разве я неправ был тогда: не надо было подавать прошения о помиловании! Пусть бы они подавились своим помилованием! Как будто мы у них в ногах валялись, вымаливали… А ты говоришь — «мужчины». Да будь я мужчиной…
— Прогулка закончена! — повторил Ставрос, приближаясь. — А на тебя, паренек, наручники надеть придется.
— Э нет, господин младший надзиратель, — сказал Никос, — наручники надеть на него я вам не позволю. Это не по правилам. В пределах сектора…
— Помалкивай, — сказал Ставрос, проходя мимо него, и скомандовал Лазаридису: — Руки!
— У кого мы с тобой просили милости, Никос? — спросил Такис, протягивая вперед руки. — У таких вот? Ради чего?
— Ради нее, — Никос кивнул на Элли. — Ради тебя, дурачок. Жить будешь, драться будешь. Но не здесь же, не в тюремном дворе! Есть места попросторнее.
— За спину руки, — негромко сказал Ставрос и, обойдя Лазаридиса, защелкнул наручники у него за спиной.
— Имейте в виду, — холодно сказал Никос Ставросу, когда Такиса повели. — Обо всем случившемся будет поставлен в известность начальник тюрьмы.
— Господа бога поставишь в известность, — ответил Ставрос, — а покамест март в камеру.
— Никос, оставь его, — тихо сказала Элли. — Меня уводят. Но мы ведь увидимся еще? Завтра увидимся?
— Конечно, Элли, милая, — ответил Никос. — Мы обязательно увидимся. А кстати, кто четвертым должен был быть на прогулке? Мне хотелось бы со всеми повидаться.
— Димитриос, — ответила Элли. — Но он отказался выходить. Ему очень трудно сейчас. Лилиана при смерти.
— Черт возьми, — пробормотал Никос, — было же передано, что она вне опасности. Глупость какая, уму непостижимо.
— Я ее понимаю, — сказала Элли.
— Не хочешь ли ты сказать…
— Просто я знаю: ты будешь жить. А если бы я сомневалась…
— Что тогда?
— Осужденная Иоанниду — в камеру! — скомандовал надзиратель. — Завтрашняя прогулка будет урезана на пять минут.
Вернувшись к себе в камеру, Никос долго не мог успокоиться: поведение Ставроса было явно вызывающим. Раньше Ставрос при всей своей неприязни к осужденным вел себя сдержанно и почти дружелюбно: дядя Костас не позволил бы ему особенно развернуться. Но сейчас что-то не видно было ни старшего надзирателя, ни Мицоса. Несколько раз Никос подходил к двери и прислушивался: в коридоре слышны были только шаги и голос Ставроса, громко отдававшего приказания остальным надзирателям. Что касается дяди Костаса — в его обязанности не входило дежурить в коридоре круглые сутки: он должен был появиться на вечернем обходе. Но вот отсутствие Мицоса было совершенно необъяснимым: сразу после обеда он исчез, хотя сегодня был день его дежурства, Никос был в этом уверен. Долгий тюремный опыт научил его внимательно относиться к смене и перестановкам надзирателей: иногда это было единственным источником информации о реальном положении дел.
Теоретически власти могли пронюхать о том, что афинское подполье пыталось установить контакты с Мицосом. Этот неразговорчивый детина в годы Сопротивления был бойцом Народно-освободительной армии ЭЛАС, сражался с немецкими оккупантами, и, видимо, неплохо сражался. Об этом Никос догадался, прислушиваясь к шуточкам и намекам, с которыми Ставрос, Стелиос и другие надзиратели обращались к Мицосу: они называли его «героем-освободителем», уверяли с издевкой, что ему зачтется, что на его родине ему поставят памятник при жизни, и этим доводили его до исступления. В том, что бывший боец ЭЛАС стал тюремщиком, да еще в таком ответственном секторе столичной тюрьмы, было много необычного: хотя после февраля 1945 года, когда ЭЛАС вынуждена была сложить оружие, многие из андартесов
