целях повышения духовного уровня, бандероли с художественной литературой, а поскольку художественная литература не идет на пустой желудок, приходят и посылки.
«Студенчество» дипломатично не пишет о том, когда заканчивается переформирование его морального облика. Будучи оптимистично по натуре, оно надеется, что этот процесс не слишком затянется. Пройдут все условленные сроки, но «жены» своих долгожданных, выпестованных посылками и деньгами «мужей», увы, не дождутся.
бывает и иначе. Бывает, что именно «заочница» своим участием, своими добрыми, умными письмами дает колеблющемуся уму последний решающий толчок, помогает обрести веру в себя, в жизнь. Тогда заочная дружба действует на одинокую, ожесточенную душу, как бальзам. Поэтому достойны сожаления и презрения «студенты» и «капитаны», осквернившие пошлостью искреннее тепло сострадания.
Серый терпеливо слушал излияния Аркадия — так звали Рыжего. И постепенно завоевал его доверие: ведь Рыжему не так-то просто с кем бы то ни было общаться, его междометия о «суках», «гадах», «сволочах», «проститутках» и т. п. не всякий сумел бы переварить. Но организм Серого был к этому привычный.
Рыжего привлекало в Сером не только его умение слушать. Он запомнил, что Серый провел четырнадцать лет в тюрьме. И теперь, шагая рядом в неизвестном направлении, все старался поделикатнее узнать, за какие дела. «По городу ходит крокодил, и ему, конечно, нужно крокодилово общество»,— подумалось Серому.
— По указу, что ли, сидел? — спросил Рыжий, имея в виду, очевидно, указ от 1947 года, когда почти всех воров заграбастали за решетку.
— Нет, я по другой статье был определен, — ответил Серый, хотя был осужден именно по указу сорок седьмого года. Теперь, на воле, когда приходилось объяснять, за что он находился в заключении, Серый все старался сделать вид, что он, мол, честный в общем-то человек, а сидел за ошибочные убеждения. Скажи, что за кражи сидел, тут каждый покрепче за кошелек держаться станет, а от него, Серого,— подальше. И придется всю жизнь на вокзале вертеться. Однако Рыжий на этом не успокоился.
— А с кем ты сидел, с ворами? — спросил он.
— За четырнадцать лет с кем только не приходилось, — ответил Серый.
Но Рыжий пристал как банный лист.
— А из воров ты кого-нибудь помнишь?
Дались они ему, эти воры! Серый назвал наугад первые пришедшие на ум клички, вроде Генки Фиксатого или Саньки Мохнатого. Но Рыжий необыкновенно оживился.
— А-а! Генка Фиксатый?! Знаю. С Иркутска. Иркутянин... Был такой. В Тайшете я с ним общался. Понял? Загнули его там. Слышал?
Серый сказал, что не слышал, может, и загнули...
— Заходи как-нибудь,— предложил Рыжий при расставании и объяснил, как его найти. — Я бы тебя пригласил к себе ночевать, — сказал он, — но... знаешь, у Антона моего баба — ведьма. Боюсь, и меня она скоро выживет. А в гости заходи, потолкуем. Вообще давай держаться вместе. Мы с тобой на одной полочке сидим, поэтому давай вместе.
Насчет единой полочки Серый сомневался, но чтобы отделаться от него, сказал:
— Ладно. Только на старое ты меня не вербуй...
Рыжий хмыкнул то ли обиженно, то ли насмешливо.
— Об этом разговора не было. У тебя своя голова есть, — сказал он.
Ответ его был неопределенным — понимай, как хочешь.
Застывшее время
...Все к чертовой матери застыло — и вода в лужах, и жизнь вообще. Если корочка льда на лужах к полудню растает, давая воробьям возможность искупаться и напиться, для меня ничего не изменится, хотя напиться... отчего же? Это я могу сделать. И общество есть подходящее — единственные люди, мною интересующиеся,— Карась да Рыжий. Хожу по домам, по дворам, иногда с Карасиком — сделался для него почти ручным медведем: демонстрируя меня желающим как только что освободившегося, Карась для меня, «героя», выклянчивает у знакомых по стаканчику, ибо второй достается ему... Например, идем по улице, Карась кого-то останавливает. (Можно подумать, что он сейчас начнет расспрашивать знакомого, куда бы устроить Серого Волка... Как бы не так!)
— Ну, что? Дернем по стаканчику? — Карась обольстительно улыбается.
Возникает диалог:
