Итак, заявка, десяток темных страничек…
У них, как это часто с Джойсом бывало, сложилась своя, отчасти юмористическая, отчасти глубокая, творческая история. Написав этот десятистраничный этюд, Джойс принес его в литературный журнал весьма передовых, модернистских позиций, который издавался его дублинскими знакомыми, и вручил текст редактору. Уильям Маги, редактор опытный, один из крупнейших деятелей ирландского литературного движения той поры, человек, по ирландским (да и по общеевропейским) меркам, сам достаточно глубокий и нетривиальный (писал он под псевдонимом Джон Эглинтон и под этим именем стал потом одним из героев «Улисса» – Джойс весьма издевательски вывел его в ряде эпизодов), прочел полученный текст и сказал, что он ровно ничего не понимает. И как редактор, чувствующий ответственность перед читателем, попросту не имеет права поместить в своем журнале текст, в котором ничего не может понять. Джойс выслушал это суждение и, ни единого слова не промолвив, вынул из рук редактора свои странички – сунул их в карман – удалился. В дальнейшем текст этот не печатался и увидел свет только после смерти Джойса.
Очень характерная история – характерная для той меры понимания, которую Джойс встречал на протяжении всей жизни. Уже здесь скрыто многое, в этих десяти страничках, действительно, написанных в своем роде не менее темно, чем финальный джойсовский текст, знаменитые «Поминки по Финнегану». Здесь еще множество юношеской претенциозности, темноты нарочитой, для которой серьезных оснований у молодого автора пока не было. Многие неясности и темно́ты оправдываются лишь в свете всего того, что Джойс сумел написать вслед за этим, позже. Тогда же, в начале, любой редактор имел основания это счесть всего лишь непомерной претензией юнца, метящего в гении. И однако, задним числом мы видим, что в этих юношеских страничках уже была выражена та задача, которую выше я сформулировал на более современном языке. Какими-то обрывочными, темными фразами здесь утверждается и высказывается именно это: что задача творчества – дать портрет художника, который понимать надо как портрет деятельности, находящей и устанавливающей идентичность структур человека и структур идеальных, структур художества.
И уже там было намечено, как эту программу надо выполнять, как делается портрет художника. Это тоже можно понять лишь задним числом, в самом тексте это, как сегодня выражаются, ничуть не прописано. Но, тем не менее, зная все дальнейшее, можно увидеть, что в этих набросках у Джойса уже намечается и то, как же пишется портрет. Пишется же он вот как.
Личности присуще, прежде всего, качество уникальности. Все мы себя осознаем явившимися лишь однажды, единственный раз, и в сугубо единственном экземпляре. Мы ощущаем свою человеческую единственность. Это относится к самому существу личности. И стало быть, задача портрета – это уловить, ухватить и передать элемент личной единственности каждого портретируемого. В чем, где эта тайна уникальности, как она раскрывается?
Первая интуиция Джойса заключалась в открытии неких эстетических форм, в которые мы должны все это перевести. Путь к уникальности, как ему представлялось, кроется в явлении ритма. Джойс был очень музыкальный человек, он жил в аудиостихии. Поэтому для него портрет лишь по названию, по внешнему словарю нечто из визуального ряда. В действительности же он, в первую очередь, имел в виду ряд звуковой, ряд аудиовосприятия. Как говорят современная психология и современная антропология, все перцептивные модальности или системы репрезентации взаимно переводимы, и потому вполне допустимо говорить о портрете в аудиотерминах, как и наоборот. Джойсу, в частности, было всегда удобно говорить о портрете в музыкальных терминах. Там есть темы, мотивы, ритмы. И вот в ритмах можно найти, можно уловить эту уникальность: какой-то особый, индивидуирующий ритм, некий изгиб линии. Джойс опирался здесь на идеи классической английской эстетики эпохи Хогарта и Шекспира, когда возникло специальное учение о «линии красоты». Джойс взял это учение и дополнил его представлением о линии красоты как о линии
