— Вы никуда сейчас не спешите, товарищ старший лейтенант?
Дел у меня всегда было по горло, и он это знал. Но раз спрашивает...
— Нет, срочности особой нет.
— Тогда зайдите ко мне, когда расправитесь с косточками из компота.
И у себя в кабинете, верный своей манере не удлинять разговор необязательным вступлением, сразу спросил:
— Что такое КАЛОТ?
— Католическое общество молодых людей. Центр на площади Кальвина. Председатель — патер Керкаи. Утверждают, что член ордена иезуитов.
Гуркин кивнул и добавил:
— Во время войны они часто появлялись в рабочих общежитиях. Прозрачно, намеками, чтобы в случае чего суметь открутиться, агитировали против немецкой оккупации. А теперь вот тоже пытаются проникнуть в рабочие общежития, используя, так сказать, свой прошлый антифашистский политический капитал. Вам известно?
Я промямлил что-то невнятное.
— Для чего это им, подумайте.
Я подумал, Вспомнил, как в Латвии мы в свое время с определенным прицелом создавали вроде бы совершенно безобидные литературные или спортивные кружки на небольших фабричонках, предприятиях на дому, в мастерских.
— Зацепиться. Изучить материал. Наметить подходящих людей. А вот с какой целью?
Подполковник Гуркин снова кивнул:
— Вопрос хороший... Знаете что, оставьте на время ваших прогрессивных мальчиков и девочек...
Я протестующе взмахнул рукой.
— ...и девочек, — повторил он, не повышая голоса. — И займитесь одним только КАЛОТом. Ну для равновесия еще и черкесами[1]. Браунинг у вас с собой?
Я гордо похлопал по заднему карману брюк. Свою легкую трофейную пушку я всегда таскал с собой.
— Пусть отдохнет у меня на полке в сейфе, — подполковник кинул на стол связку ключей. — И подумайте, как сделать, чтобы узнать побольше, а обещать поменьше. Ну, давайте не поскупимся, выделим им рулон бумаги — на бумагу они все падки. И сколько захотят брошюр о нашей молодежи.
Я встал:
— Разрешите идти?
— Но только не туда. К себе в келью. Посидите, продумайте все до мелочей, а завтра с утра — с богом!..
Патер Керкаи оказался человеком средних лет. Был он до того худ, что при взгляде на его узенькое клином личико, кругленькие, как шарики, блестящие глазки под стеклами пенсне, миниатюрные ручки с младенческими пальчиками, на все затянутое в зауженную сутану тельце невольно закрадывалась мысль: не начинают ли на складах всемогущего творца понемногу иссякать запасы человеческого сырья.
Меня патер приветствовал с такой порывистой радостью, что, казалось, встретились два брата после долгой-долгой разлуки.
Я решил повести разговор по-русски.
— Нем, нем! — радостно улыбаясь, замахал он своими ручонками. — Нем иертем оросул[2].
А у меня между тем имелись совершенно точные сведения, что патер Керкаи бегло говорит по-словацки и при желании можно без особого труда понять друг друга.
Значит, нет такого желания.
— Неметул?[3] — спросил я.
Опять умильная улыбка и торопливые взмахи руками. И такая же ложь: не мог, ну просто не мог патер Керкаи, выпускник духовной академии, совсем не говорить по-немецки.
Я пожал плечами. Сижу жду. Он хозяин, к нему явился гость, пусть он и выкручивается. Раскрывать свое знание венгерского языка не буду: это я твердо решил вчера, во время детального обдумывания своего предстоящего поведения в КАЛОТе. Кое-какого преимущества можно таким образом добиться. Выйти вперед на полкорпуса.
Наконец он поднял пальчик: есть, мол, идея. Просеменил в соседнюю комнату и вернулся с невысоким крепышом лет сорока, показывавшем в демонстративной улыбке два ряда великолепных крупных, один к одному, зубов. Как я потом узнал, что был заместитель Керкаи по организационным вопросам Шандор Медьяши. Тоже, как говорили, иезуит, но по каким-то конспиративным соображениям оставленный вне церкви, на штатской, так сказать, службе.
Он хорошо говорил по-немецки. Так и пошел у нас разговор. Я спрашиваю на немецком, обращаясь к Медьяши, он переводит на венгерский. Патер Керкаи медленно, осторожно, обсасывая каждое слово, хотя речь шла о самых обыденных вещах, складывает в куриную попку пухленький ротик и выдает несколько коротких венгерских фраз. Медьяши переводит.
