Мне все это показалось ужасным, — до этого инцидента мы не воевали с пленными, ибо Каппель запретил расстреливать красноармейцев, — и потому в штабе я спросил Фортунатова: «Зачем?». Тот посмотрел на меня удивленно и, зевнув, ответил: «Так ведь бой был, они ж не пленные…».
И вот теперь Фортунатов уже лет семьдесят как лежит в казахстанской земличке с лагерной биркой на ноге и, наверное, даже не вспоминает там, в недоступных нам до времени кущах, о своих казненных, ну а Дуко, которого совсем недавно уютно устроили в турецом глиноземе, скорее всего, вообще чихать на них хотел, вряд ли даже и думает о них, и только мне в моих полугрезах, а лучше сказать, в моем еженощном болезненном забытьи являются они со своими хмурыми взглядами исподлобья, со своими распущенными гимнастерками в соляных разводах, со своею предсмертною дрожью и тоскою в глазах…
А потом мы вошли в Климовку.
Предшествовала этому рейду просьба климовских крестьян: переправившись с правого берега Волги, они застали нас уже при погрузке на «Мефодий». Крестьяне умоляли избавить их от красных, опустошивших деревню, и Каппель не устоял, — сообщив о рейде в Самару, он двинулся на Климовку.
Красные разгружали на пристани речные суда; мы вошли в деревню под прикрытием небольшой возвышенности, которая загораживала волжские берега, и молниеносным ударом вытеснили неприятеля на околицы, откуда он поспешно двинулся в западном направлении, стараясь как можно скорее оторваться от преследования. На пристани тем временем продолжалось неясное движение, и мы послали туда двух разведчиков. На всякий случай я снял батарею с передков и приготовился к бою. И, как выяснилось через несколько минут, не напрасно, — на возвышенности появился пулемет и стал поливать нас свинцом. Прислуга повернула ближайшее к холму орудие, и я дал команду: «Прямой наводкой — шрапнелью — огонь!». Наводчик смущенно оглянулся: «Ваше благородие, прицел не дозволяет!». Я рубанул воздух рукой и раздраженно повторил: «Огонь!».
Орудие изрыгнуло шрапнель, и она разлетелась чуть выше середины холма. Сильная отдача позволила подрыть «хобот» и приподнять дуло, благодаря чему появилась возможность «навешивать» снаряды. После двух новых залпов красные бросили пулемет, а мы сдвинули угол «навеса» и принялись обстреливать пристань. Остальным орудиям я приказал двигаться в обход холма, туда же направилась наша пехота. Картина, вскоре открывшаяся нашим глазам, оказалась впечатляющей — с рейда уходили речные суда, на палубах которых теснились толпы красноармейцев, а пристань была завалена ящиками, тюками, коробками, разбросанным обмундированием и частями орудий. Множество оседланных лошадей и недогруженных подвод бессмысленно дожидались своих хозяев. Климовка, таким образом, была очищена от красных вообще без потерь, если не считать двух исчезнувших куда-то разведчиков. Наша батарея дала вслед уходящим судам пару залпов, но снаряды не достигли цели, — красные успели подойти к излучине реки и скрыться за поворотом.
Спустя трое суток, совершив необременительный рейд вдоль волжских берегов, мы ввязались в большой бой возле села Новодевичье. Противник попытался обойти нас с флангов, но Каппель бросил все силы в самую сердцевину фронта, пробился к врагам в тыл и оттуда, молниеносно развернувшись, сам ударил по красным флангам. Бой был очень ожесточенным, враг не хотел оставлять суда на реке и легкие орудия на берегу, но наша пехота сражалась ожесточенно, и к вечеру красноармейцы покинули Новодевичье. Нам снова достались богатые трофеи, и когда…»
Полковник откинулся на спинку своего кресла… разве полежать… тело занемело и пальцы свела судорога… хорошо было бы уснуть, но сон давно уже покинул его, — почти три десятка лет он не спал вообще. Щелкнув выключателем, он отъехал от стола и двинулся к дивану. Под колесами привычно хрустели панцири насекомых его коллекции.
Все экспедиции, в которых он участвовал, научные публикации, книги, собрания бабочек и жуков — все это оказалось никем не востребованным богатством. Нужно было выйти живым из Великого Сибирского Ледяного похода, годами мыкаться в Харбине, недоедать, недосыпать, ночевать под заборами, снимать нищий угол, выучить в совершенстве китайский, английский, немецкий и французский, влезать во все авантюры, сулящие заработок, окончить Оксфорд, стать энтомологом, гробить здоровье, по всему миру гоняясь за редкой стрекозкой или исчезающим навозным жуком, писать диссертации, заходя в смежные области и описывая некие энтомолого-палеонтологические редкости, чтобы понять в конце жизни: все было бесполезно, ненужно, напрасно. Родину — не спасли, жизни свои — сгубили, а чего достигли? Многим в награду достался только кусок земли, и хорошо еще, если ты лежишь в ней целым, неизувеченным и без металла в груди. Прах… все прах… один только прах… Вот эти старые шкафы, набитые никому не нужными бумагами, — письмами, воззваниями, эмигрантскими декларациями и полуистлевшими газетными вырезками, вот эти полки, заполненные сотнями коллекционных коробок с оживающими насекомыми, — весь этот пахнущий тленом доисторический хлам уйдет только со своим владельцем, — не раньше, но и не намного позже, потому что не переживет его надолго. И тогда явятся несуществующие родственники, придут якобы друзья, коллеги, ученики, придет всякая дрянь, о которой раньше и не слышал никто, придет и будет алчно рыскать по углам заплетенного паутиной жилища, с треском давя пробудившихся от многолетней спячки коллекционных насекомых, — в поисках колчаковского золота, которое в этой пыльной дыре всенепременно должно быть где-то запрятано, — рубли, полтинники, пятирублевики, империалы и полуимпериалы с гордыми профилями давно не существующих самодержцев, — будут искать и чертыхаться, проклиная замшелого старикашку, так ловко упрятавшего адмиральские сокровища.
