– Чего уставился? Матушка и не заметит, что я взяла ее рубаху, она все равно не носит ее.
– Тебе не холодно? – спросил он, и Ингунн изумилась еще больше: он сказал это так тихо и ласково, как ему случалось порой говорить, когда с ней грубо обходились во время игры.
– Да нисколечко! – смеясь ответила Ингунн.
– Одевайся побыстрее, – заботливо сказал он. – У тебя гусиная кожа на руках.
– Сейчас, только застегну рубаху… – Расшитые края ворота топорщились; она старалась изо всех сил, ко не могла продеть толстую материю в маленькое колечко застежки.
Улав снова снял поклажу, которую уже взвалил себе на плечи.
– Можешь взять мою – кольцо в ней шире.
Отстегнув золотую застежку у себя на груди, он протянул ее Ингунн. Та смотрела на него вне себя от изумления. Она не раз клянчила у него нагрудную застежку только поносить, но чтоб он сам предложил взять ее – такого еще не бывало. Столь драгоценное украшение чистого золота, да такое большое! Вдоль наружного края застежки, были выписаны по-латыни слова ангельского благовещения: «Amor vincit omnia» [31]. Ее родич Арнвид, сын Финка, говорил, что по-норвежски это значит: «Любовь побеждает все», потому что владычица Пресвятая Мария побеждает злобу своих врагов исполненными любви молитвами.
Ингунн надела алое праздничное платье, перехватила стан шелковым поясом, в расчесала пальцами свои разлохматившиеся волосы.
– Не дашь ли мне свой гребень, Улав?
Он только что снова собрал пожитки, а теперь опять положил их на землю, отыскал в кошеле гребень и дал ей, не выказав при этом ни малейшего нетерпения.
Но когда они спустились вниз и пошли по дорожке, протоптанной меж плетнями в большом приходе, головокружительное волнение, обуревавшее Улава, стало мало-помалу спадать. Установилась ясная погода, солнце жарко припекало, к тому же поклажа была нелегка – котомка, секира, плащ, сапоги. Ингунн, правда, вызвалась была понести что-нибудь, но это было как раз тогда, когда они шли дремучим лесом и под елями веяло прохладой; приятной свежестью пахли хвоя, кукушкин лен и молодая листва. Солнце уже золотило верхушки деревьев, и птицы распевали во все горло – неожиданно зародившееся душевное смятение еще владело Улавом. Она попросила его остановиться, ей, мол, нужно переплести волосы, она забыла ленту – да, как это похоже на нее. Но когда она распустила косы, ее золотисто-каштановая грива красивыми волнами легла надо лбом, а на впадинки у висков, казалось, упала тень от коротких завитков у корней. При взгляде на эти кудряшки его охватила нежность. Поэтому, когда она предложила что-нибудь понести, он только покачал головой, а после Ингунн уже ни разу о том не заикалась.
Здесь внизу у фьорда [32] лето было в самом разгаре, Они перелезли через плетень и пересекли огороженный выгон; пастбище было точно море цветов, с пятнами светло-красного лугового тмина и золотисто-желтых лютиков. На невспаханной земле вокруг валунов сплошным ковром цвели синие фиалки, в тени ольшаника среди буйной зелени возле лесного озерца ярко пламенела красная дрема. Ингунн то и дело останавливалась и рвала цветы, а Улав все больше и больше терял терпение. Ему хотелось поскорее сесть в лодку и сбросить ношу с плеч. Кроме того, он был голоден – у них еще и маковой росинки во рту не было. Но когда она заметила, что они могли бы сесть в тени у ручейка и поесть, он отрезал: будет так, как он сказал. Вот когда он раздобудет лодку, они, прежде чем отъехать, поедят, но никак не раньше.
– Любишь ты верховодить, – посетовала Ингунн.
– Дай тебе волю, так мы доберемся в город лишь к рассвету. А послушаешься меня, может статься, к тому времени мы уж будем дома, во Фреттастейне.
Тогда она засмеялась и, бросив цветы, помчалась за ним следом.
Почти всю дорогу вниз по склону Улав с Ингунн шли вдоль ручейка, бежавшего чуть севернее домов Фреттастейна. Немного подальше в селении он превращался в маленькую речушку; на равнине же, неподалеку от фьорда, речушка растекалась и струилась широким мелководным потоком по узкому руслу, усеянному большими, обточенными водой камнями. Озеро образовало здесь большой полукруглый залив; дорога вдоль него представляла собой обычное побережье, усыпанное острыми серыми камнями, попадавшими с гор. А на берегах речушки и до самого озера росли высокие вековые ольхи.
