Лида понимающе кивнула. Мы помолчали некоторое время.
За окном мелко накрапывал дождь.
— А наша любовь… какая? — вдруг сказала она. Эти слова прозвучали, как удар грома. Я не нашелся, что ответить. Не было у меня слов, которые ей можно было сказать. Других слов почему-то в голове роилось предостаточно, но каждое из них причинило бы Лиде тысячи агоний.
— Илья, почему ты молчишь? — робко позвала она.
А я все молчал и молчал.
Мгновения падали как кирпичи на воспаленный, измученный разум из последних сил боровшийся с чувствами.
— Наша любовь противоестественна, — все-таки не выдержал я.
Лида глухо рассмеялась, хотя глаза ее при этом были грустными.
— Не тебе говорить о противоестественности любви при твоих наклонностях, — строго напомнила она. Мне не хотелось вспоминать о том, о чем она сейчас говорила. Я оставил это в прошлом, где-то далеко, за чертой. Я пообещал себе не вспоминать это, не думать об этом.
— Что может быть противоестественного в любви? — спросила Лида.
Я отложил книгу и внимательно посмотрел ей в лицо. Мне было холодно и отчего-то страшно, как будто сейчас произойдет что-то неминуемое, как будто мы сейчас скажем какие-то слова, от которых все рухнет.
— Мы брат и сестра.
— Ну и что!? — воскликнула она и в глазах ее блеснули слезы, — ну и что!? Какое это имеет значение, если я люблю тебя!? Какое!? — она схватила меня за руки и сильно сжала мои пальцы в своих холодных узких ладонях.
— Никакого, — тихо согласился я и подтянул ее к себе, чтобы поцеловать, — я тебя люблю.
Я правда любил ее, не знаю, как, но однозначно очень сильно. Она была для меня если не всем, то очень многим. Она была незаменимой частью моей души, моей личности, моего мира, который без нее просто не мог существовать.
Она тоже любила меня, но как-то по-другому. Она хотела другой любви и я, в силу своей привязанности к ней, не мог не дать ей того, в чем она нуждается. И я преподнес себя в жертву, вместе со всеми своими моральными принципами, вместе со всем, что было для меня свято. Не из-за просьбы матери, просто потому, что я не мог поступить иначе.
Или мог и просто не видел рядом открытых дверей, ведущих на свободу из душного плена ее любви.
Снег был голубым от лунного света. Как волшебное зеркало он отражал холодный, пронзительный свет темно-синих небес. Вечерело. Тени сгущались и верхушки сосен перешептывались в тишине уже не просто так, а с какой-то скрытой угрозой. Я вслушивался в этот едва различимый призрачный звук, опершись о стену дома, высоко запрокинув голову. Я силился разглядеть в небе яркие точки северных звезд, отыскать среди них знакомые мне созвездия, но тщетно: все здесь было чужим и непривычным и даже звезды. Однажды я привыкну — ведь это мой дом, наш дом теперь. По крайней мере, до тех пор, пока не придется бежать куда-нибудь дальше.
Света вышла на крыльцо, тихонько прикрыв дверь, чтобы не нарушить тишины, мягко окутавшей поселок.
Тишина эта незримо правила над нами, и мы подчинялись ей. Она была полноправной хозяйкой этих мест, а мы — всего лишь гостями в ее владениях.
— Тебе не холодно? — спросила Света, вставляя в рот сигарету.
— Нет-нет, — покачал головой я.
Это было в один из дней, когда мы только сюда приехали. Меня тогда все время преследовал страх, что нас найдут. Сегодня-завтра тишину вдруг нарушит вой мотора автомобиля, людские голоса и все будет кончено. Позднее, когда я понял, что никто нас здесь не вычислит, этот страх ушел, но в это мгновение он был еще сильным.
Света без смущения присела на заледеневшее крыльцо. Сигарету она держала через варежки, и все время боялась их прожечь.
— Ульяна спит? — зачем-то поинтересовалась она.
— Ложилась, когда я уходил.
— И что ты ей сказал? — уж не знаю, почему это интересовало Свету.
— Что хочу посмотреть на звезды, — ответил я, и это было чистой правдой. Меня и в правду зачаровывало и околдовывало ночное небо, здесь оно было совсем другим. Я ведь лет шесть до этого не выезжал из большого города, где звезд было не различить за светом домов и витрин.
— Ты как будто избегаешь ее, — заметила Света. Я задумался: а ведь она смотрела в корень и от нее не укрылась эта истина.
