У нас как будто были разные матери!
Я остановился и Лиду заставил остановиться, присел перед ней на корточки и внимательно посмотрел в ее глаза.
— Послушай, — вкрадчиво заговорил я, — я знаю, что мама тебя все время ругает, но я же не буду тебя ругать. Ты можешь мне все рассказывать.
— Все-все-все? — недоверчиво переспросила Лида, склонив голову на бок. Шапка совсем сползла ей на глаза.
— Все-все-все, — подтвердил я.
Она немного подумала, нервно вращая глазами и кусая обветренные губы, а потом все-таки решилась.
— Я не хочу ходить в эту школу, — выдала девочка.
Мне уже страшно было дальше спрашивать, что там произошло, но я все-таки спросил.
— Меня все обижают… — плаксиво затараторила Лида и дальше заговорила быстро и очень эмоционально, я с трудом вообще различал в этом хаотичном потоке какие-то определенные фразы, — Сидоров мой ранец кинул… Петров меня дурой назвал! Никто со мной не хочет дружить… никто… — она вдруг замолкла. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели как-то лихорадочно. А потом она набрала в легкие побольше воздуха и тихо, совершенно спокойно сказала, — а Светку Гусеву все любят. Я хочу быть ей.
Мне показалось тогда, что это немного ненормально, когда семилетняя девочка говорит такое, но в нашей семье у всех были разные странности. Не мне удивляться этому! Особенно учитывая то огромное влияние, которое я оказывал на нее.
Нужно признаться себе: я ведь думал так. Думал так не раз, не однажды, а с потрясающей регулярностью в разные периоды своей жизни. Но я не хотел, чтобы она тоже жила с этим. Она не должна чувствовать себя виноватой за то, что она — это она.
— Лида, — серьезно начал я, — я сам поищу тебе другую школу и уговорю маму, но ты должна понять одну вещь. И пообещать мне кое-что. Никогда, слышишь, никогда? Ты не должна хотеть стать другим человеком. Ты — это ты и быть собой, это прекрасно, запомни это. Никакая Света-Маша-Глаша или кто бы то ни было, не может с тобой сравниться. Ты лучше их всех, ты уникальна и удивительна. Однажды ты поймешь это.
И зачем я все это ей говорю? Едва ли она сможет понять это, она еще слишком мала. Но как иначе я могу помешать ей повторить мои ошибки? Как иначе я могу спасти ее? От неизбежного. От неисправимого.
Что будет с ней потом, если уже сейчас, когда она еще совсем ребенок, она уже стала жертвой людского непонимания? Что будет, когда ее Петрову и Сидорову исполнится лет пятнадцать или шестнадцать? Мне страшно думать об этом.
Они уничтожат ее, растопчут, если она не будет такой же, как они, или… если не научится им противостоять. Я не всегда смогу быть рядом с ней. Я не смогу защитить ее. Однажды ее сверстники станут здоровенными абмалами, которых уже не напугаешь местью старшего брата. Их ничем не напугаешь.
— Хорошо… — заторможено пробормотала Лида, сделав вид, что она все поняла и ей не нужно повторять дважды. Хорошая, послушная девочка. Я улыбнулся ей, старательно скрывая гримасу отчаяния, исказившую мое лицо от понимания того, что я ничего не смогу сделать.
Я ничего не смогу сделать.
Я не смогу ее спасти. Это дураку понятно.
И я не смог.
Февраль встречал нас аскетическим холодом. На улицах стоял невозможный гололед, прогулки по которому угрожали жизни. Мороз плел на стеклах узоры и они запотевали, потому что в комнате было тепло. Топили хорошо, но меня это не спасало, я все равно старался держаться поближе к батарее.
От холода меняются запахи, меняются еще и голоса, поэтому я не узнавал свой собственный.
— Пожалуйста, присядь, — сказал я.
Мама с готовностью кивнула и опустилась на диван. Я продолжал стоять у окна, не взирая на сквозняки, из-за которых у меня коченели пальцы.
В отражении я следил, как она расправляет изящной рукой свои длинные и до сих пор сильные светлые волосы. Из-за седины их цвет стал более холодным, пепельным, как у снежной королевы. Если бы я не помнил тепла ее рук, я был бы уверен, что она самая настоящая снежная королева. Ее сердце напоминало осколок сияющего льда, в лучах света которого все бриллианты мира казались бесполезными камушками. Не знаю, любила ли она кого-нибудь раньше, но на моей памяти она всегда оставалась беспристрастной. Порой я винил себя в этом, потому что вся ее любовь, нежность и теплота принадлежали мне.
