— Вы что, собираетесь свариться заживо или задохнуться?
— Ты, ты не понимаешь… так лучше.
— Я отказываюсь это понимать. Если что-то причиняет неудобства и мешает выздоровлению, необходимо срочно принять меры. — С этими словами Амалия протянула руки, чтобы закатать рукава ночной рубашки и расстегнуть ворот.
— Не смей! — вскрикнула Мами.
Амалия удивленно уставилась на свекровь: столь странная реакция потрясла ее и обеспокоила.
— Я хотела только помочь…
— Позволь мне… я сама знаю, что мне лучше… пожалуйста. — Слова сбивчиво слетали с ее губ, казалось, что старуха бредит.
— Конечно, конечно, простите меня. — Амалия отдернула руку, и при этом что-то твердое, находившееся под фланелью ночной рубашки, оцарапало ей пальцы.
— Что это? Что на вас надето? — удивилась Амалия, ощупывая грудь свекрови.
— Ничего особенного, — проворчала старуха.
— Не может быть! Это же власяница! — Наконец осенило Амалию. — О, Мами, зачем это?
Она знала, что подобную одежду из конского волоса носят для покаяния члены религиозных сект, но сама ее никогда не видела. Неудобная колючая волосяная рубаха в летний зной превращалась в орудие пытки. Обнаружить такое на женщине, которая только-только начала отходить от шока, было невыносимо.
— Это… не твое дело. Ты никому… слышишь, никому об этом… не скажешь.
— Но вам нельзя этого делать. Это… это просто безумие.
— Не говори так!
— Что же я, по-вашему, должна сказать?
— Я не думала… — Казалось, старая леди не слышала вопроса. — Я не думала, что ты узнаешь об этом.
— Но так уж получилось, Мами, и теперь я не найду себе покоя, — воскликнула она с жаром. — А я удивляюсь, почему вы плохо спите по ночам?! Так и до лихорадки недалеко. Что же скажет доктор?
— Ничего, потому что ты… ничего не… ни единого слова. Слышишь? Ни единого слова!
Такой настрой Мами пугал Амалию, но она уже привыкла в комнате больной проявлять характер и волю для ее же пользы.
— Я должна! Не обижайтесь. Но я должна! Если вам станет хуже, я себе этого не прощу. Никогда! Более того, именно я буду виновата, если позволю вам так издеваться над собой.
— У меня… свои причины.
— И, как во многих других случаях, это делу не поможет, — вздохнула Амалия. — Ну, пожалуйста, Мами, присядьте и позвольте снять это чудовище.
— Нет! Не настаивай!
Амалия отпрянула.
— Конечно, я не могу заставить вас, но мне кажется, вы бы не хотели, чтобы Роберт попытался уверить вас?
— Почему нет? Если из-за этого… он придет сюда… мы так редко… видим его в последнее время. — Старая леди проницательным взглядом окинула лицо невестки.
— Сейчас трудное время.
— Уф-ф! Не такое уж и трудное. Тростник уже вырос… настолько… что затеняет траву.
— Наверное, у него есть другие, более серьезные, причины.
— Нет у него… более важных причин… ты это знаешь.
— Не знаю, — пожала она плечами.
— Нет, знаешь…
Между ними лежало прошлое, целая пропасть, о котором они никогда не говорили. Поначалу все было слишком болезненным, потом начались волнения из-за дуэли, из-за исчезновения Жюльена, наконец, его гибель… Амалия никогда не обвиняла свекровь во вмешательстве в ее жизнь, никогда не говорила с ней о радости и удовольствии, которые нашла с Робертом. Порой она думала, что Мами и так все знает, а чего не знает, о том догадывается, наблюдая за ними или расспрашивая об этом свою крестницу. Мадам Деклуе умела сохранять лицо в любой ситуации. Даже когда над семьей нависла опасность скандала, она ни словом не обмолвилась о своей вине или роли в этом деле, не высказала ни единого предположения о возможных направлениях развития событий. Одним словом, сфинкс.
Было ли чувство вины причиной самоистязания? Корила ли она себя за ссору между Жюльеном и Робертом, в результате которой, прямо или косвенно, погиб ее сын? Ничто не смогло бы освободить ее от столь тяжкого греха, но одно известие могло облегчить ее страдания.
— Если я скажу вам нечто для вас приятное, вы снимете власяницу? — спросила Амалия с надеждой.
Мами повернула голову, глаза ее сузились до щелочек, зажигаясь радостным блеском.
— Скажи мне скорее, — попросила она, оглядывая Амалию с ног до головы и задерживая взгляд на ее талии.
