— Да я и не пытаюсь взять над тобой верх, — возразил Гаскелл. — Я только хотел сказать, что мне бы не хотелось…
— Речь не о тебе. Речь об этом подонке Уилте. Ты думаешь, он сам вляпался в эту куклу? Подумай хорошенько, Джи, крошка, подумай хорошенько.
Гаскелл сидел на диване и во все глаза смотрел на Салли.
— Ты совсем спятила. Зачем, черт возьми, тебе понадобилось это делать?
— Потому что, если я берусь кого-то освобождать, я довожу дело до конца. Это уж точно.
— Освободить кого-то с помощью… — он покачал И головой. — Я этого не понимаю.
Салли налила себе выпить.
— Твой недостаток, Джи, в том, что на словах ты гигант, а на деле ты пигмей. Только болтать и в умеешь. «Моя жена эмансипированная женщина. Она свободная женщина». Звучит прекрасно, но как только твоя свободная жена что-то начинает, ты и знать об этом не хочешь.
— Да уж, в твою треклятую голову приходит какая-то идея, а кто потом все расхлебывает? Я. Где тогда слабый пол? Кто вытащил тебя из этой заварушки в Омахе? Кто заплатил легавым в Хьюстоне, когда…
— Ты заплатил, ты. Тогда почему ты на мне женился? Ну, скажи, почему?
Гаскелл протер очки уголком поварского колпака.
— Не знаю, — ответил он, — чтоб меня украли, не знаю.
— Чтобы пощекотать себе нервы, крошка. Без меня ты бы подох со скуки. Я вношу в твою жизнь оживление. Щекочу тебе нервы.
— До желудочных колик.
Гаскелл устало поднялся и направился к лестнице. Именно в такие моменты он всегда удивлялся, как это его угораздило жениться на Салли.
* * *
По дороге домой Уилт испытывал нечто подобное агонии. Боль уже не была чисто физической. Это была агония унижения, ненависти и презрения к самому себе. Из него сделали дурака, извращенца и идиота в глазах людей, которых он презирал. Прингшеймы и их компания олицетворяли все то, что он презирал в людях. Они были лживыми, фальшивыми и претенциозными, эдакий цирк интеллектуальных клоунов, чье шутовство было лишено достоинств его собственного шутовства, поскольку его шутовство было настоящим. Их же — только пародия на веселье. Они смеялись, чтобы слышать собственный смех, и бравировали чувственностью, которая не имеет ничего общего не только с чувствами, но даже с инстинктами, и является плодом небогатого воображения и имитации похоти. Copulo ergo sum[7]. И эта сучка, Салли, еще обвинила его в отсутствии смелости следовать своим инстинктам, как будто инстинкт состоит в том, чтобы извергнуться в химически стерилизованное тело женщины, которую знаешь всего двадцать минут. И Уилт среагировал инстинктивно, испугавшись похоти, проистекавшей из властности, высокомерия и великого презрения к нему, презрения, которое подразумевало, что он, какой бы он там ни был, есть просто-напросто продолжение своего пениса и что предел его мечтаний, чувств, надежд и стремлений — это оказаться между ног зазнавшейся потаскушки. Именно это и означает быть свободным.
— Чувствуй себя свободным, — сказала она и защемила его этой блядской куклой. Уилт, стоя под уличным фонарем, заскрипел зубами.
Да, а как же Ева? Ну, она теперь ему покажет небо в алмазах. Если раньше с ней было невозможно жить, то теперь жизнь превратится в сплошной ад. Она ни за что не поверит, что не трахал он эту куклу, что не по собственной инициативе он в нее попал, что все это сделала Салли. Не поверит, и все тут. И если бы даже она поверила ему, что в конечном итоге изменится?
«Что ты за мужчина, если позволил бабе такое над собой вытворять?» — спросит она. И что он ей ответит? Что он за мужчина? Уилт и сам не знал. Незначительный маленький человечек, с которым случаются разные вещи и вся жизнь которого сплошная цепь унижений. Наборщики бьют его по лицу, и он же оказывается виноват. Его собственная жена помыкает им, а чужие жены делают из него посмешище. Уилт брел пригородными улицами, мимо домов на две семьи и маленьких садиков, и в нем крепла решимость. Хватит плыть по течению. Надо брать быка за рога. Он перестанет быть человеком, на которого сыплются несчастья. Он возьмет все в свои руки. Пусть только Ева попробует возникнуть. Он покажет, где раки зимуют.
