— Так вы боялись этого будущего спада и спешили упредить его?
— Нет, нет; если бы вечная любовь и была возможна, я бы поступил с ней так же, пожалуй, даже еще с бОльшим удовольствием… Чем более сильным и подлинным было чувство, тем лучше. Иногда оно вспыхивало само, без усилий с моей стороны; иногда мне приходилось долго и кропотливо его выстраивать — даже не знаю, в каком случае удовольствие от последующего разрушения было лучше. Пожалуй даже, что во втором.
— Я не вполне понимаю, что двигало вами… — признался я.
— Что, дон Хуан оказался не столь примитивным существом, как вы полагали? — в очередной раз усмехнулся он.
— Скорее, более извращенным, — не сдержался я, но тут же, сменив тон на более мягкий, напомнил ему, что его мятущаяся душа еще может обрести спасение и покой; но он вновь не пожелал меня выслушать.
— Что ж, я помогу вам поискать объяснение, которое вас удовлетворит, — прервал он мои попытки. — Почему бы не считать мой modus operandi высшим проявлением свободы? Любовь есть высшая форма рабства — рабство желанное; следовательно, сознательное разрушение этих цепей есть деяние, достойное истинных титанов духа…
— Усмирение порочной страсти — задача вполне посильная и не титаническая, что бы там ни говорилось в упомянутых вами глупых стихах, — ответил я. — В вас говорит гордыня. Если вы и впрямь жаждали духовных подвигов, то искали их не на той стезе.
— Я не жаждал подвигов. Подвигов жаждут те, кто хотят что-то доказать себе или другим.
— Но разве вы не стремились доказать себе, что свободны?
— Нет. Я просто наслаждался свободой. Разве птица кому-то доказывает, что умеет летать? И разве она не спускается на землю, прежде чем вновь подняться в небо?
— И вы хотите сказать, что наслаждение свободой острее после добровольного рабства?
— Разве это не логично? Впрочем, я сказал, что это — всего лишь объяснение, подходящее вам. Если оно и верно, то лишь отчасти. Я наслаждался самим процессом… разрушения того, что мне дорого… и утверждаю, что нет удовольствия острее, чем это.
— Это безумие, дон Хуан.
— Нет, отчего же? Я ведь был не чужд и обычным удовольствиям любви. Но там, где для обычных любовников наступает расплата, для меня открывалось лишь новое наслаждение. По-моему, я вполне разумно устроился.
— Сама погоня за наслаждениями неразумна, ибо они приедаются, и отчаянье становится наградой ступившему на сей путь. Видел я людей богатых и знатных, перепробовавших пороки и подиковинней ваших, а все равно жизнь им сделалась не мила…
Произнеся эти слова, я вдруг вспомнил его фразу о желании прыгнуть в пропасть — и, словно вспышка молнии за окном, озарила меня страшная догадка.
Он смотрел на меня с усмешкой.
— Несчастный! — воскликнул я. — Неужели вы отягчили вашу душу еще и грехом самоубийства?!
— Пожалуй, нет, — медленно произнес он. — Жизнь вовсе не сделалась мне не мила. Но мне хотелось испытать и это чувство… не переходя, однако, последней черты. Однако для того, чтобы наслаждение было максимально острым, следовало все делать так, как будто я действительно собираюсь прыгнуть… следовало самому уверовать в то, что я прыгну. Я уже говорил, что много раз рисковал жизнью на дуэлях, но это совсем не то… там был внешний противник, которого надо было победить — как и в любви, там поражение, пришедшее извне, не доставило бы мне никакого удовольствия. Вся суть была в том, чтобы делать все самому, по собственной воле, шаг за шагом — вплоть до того момента, когда я балансировал на краю обрыва и начал уже клониться вперед, чтобы в самый последний миг удержаться. Но… моя нога соскользнула…
Я ничего не ответил, чутьем уловив, что мое выжидательное молчание для него действеннее слов.
— Впрочем, возможно, вы и правы, — неожиданно согласился он. — Я сделал это, потому что хотел сделать. С жизнью надо расставаться так же, как и с любовью — не дожидаться со страхом, пока она иссякнет сама, но, когда она все еще дорога тебе, последовательно и планомерно разрушить ее самому, находя в этом высшее наслаждение.
— И вы не сожалеете о том, что сделали? — спросил я, все еще надеясь найти в нем хоть тень раскаяния.
