Все шло ладно и весело. После концерта занюхнули, чем пахнет в киосках, ларьках, и растекся, расширился праздничный люд по всей-то лесной необъятности. Под березами белые скатерти. Не самобранки, но есть над чем слюнку сронить. Гармони, гитары, песни.
Женихайло с Михайлом забрались в овраг, порезали там призовую парочку. Идут к Куприяновне:
— Бабка, дай скороварку твою обновить. Будем птиц варить. Умнем вхолостую. Суп-приз сварим.
И никто в этом многолюдном застолье не заметил: нет Петьки. Петьки-то нет!
Приметил отец.
Потихоньку ушел от компании, стал искать.
Петька нашелся в овраге. Сидел на искривленном стволе овражной березы один на один с тишиной, с молодым теневым комарьем. Голубела рубашка, перемазанная зебровидными полосами, снятыми с влажной, парной пахоты. На щеках, на носу, на ушах, на шее — та же самая пашня, рассоленная, разведенная ребячьей слезой.
— Да ты чего, сынок? — положил на мальчишкины плечи тяжелую руку отец. — Стоит ли по таким пустякам…
Петька не дал ему договорить.
— Тебе пустяки? Тебе пустяки? Тогда и не брался бы! Не умеешь лемех прикрутить — и не брался бы…
— Ну, кончай, перестань… — виновато и ласково уговаривал Петьку отец. — Не последнюю весну живем. На тот год дам тебе все ключи, все болты с контргайками — сам досмотришь, подвертишь… Да… Видно, начал я, Петька, стареть. Без помощника видишь, какие дела получаются?
— Надо было сказать… я бы ночь не поспал…
Отец про себя улыбается: «Чудушко ты мое мазаное…»
— Пойдем, сынка. Бабушка там без тебя петуха изловила, курицу в премию дали. Ты голодный поди?..
— Сами ешьте своего петуха!
— Брось ты, брось. Пойдем вон туда, к родничку, вымой руки и хрюшку. Злость у тебя очень правильная — с техникой связанная, а вот слезы совсем ни к чему.
Петька съел сбереженную для него петушиную ногу. Куприяновна, оказывается, тоже приметила его отсутствие. Собрав куриные и петушиные косточки в газету, отсылает обратно внука в овраг:
— Брось там. Пусть лиса, либо волк, либо хорь нанюхтит. Лю-ю-юбят куричье…
«Забоится, нет? — косится на Петьку. Одновременно обследует взглядом и меньшеньких. — Знайте, волки в овраге ведутся. Не бегайте».
Аккуратно сметает со всех четырех скатертей в одну общую грудку хлебные крошки. Крошек целая горсть. Кинуть наземь в лесу негрешно, только следует ли им глазах-то у маленьких?
Куприяновна берет из горсти по щепотке хлебной мелочи и рассеивает вокруг себя. Рассеивает и приговаривает:
— Иволге. Дятлу. Голубю. Скворушке. Дедушке Филину. Поползню. Бабке Сове.
— Оставь зайчику, — запросили ее младшенькие.
— И зайчику тоже…
Опять по щепотке пошло. Крошек много набралось — застолье большое.
— Зайчику. Ежику. Козлику дикому. Барсучонку. Лосенку. Мышонку. Волчонку…
— Волчонку не надо. Он — волк вырастет, — пояснили бабушке младшенькие.
— Оо-ох… Когда еще вырастет! А сейчас пусть маленько поест. Он вырастет — и вы вырастете. Тогда и застрелите.
— Кормили, кормили, а потом сами стрелять?
— Можно и не стрелять. Пусть для сказки живет. Не будет волка в лесу — не станет и сказки про волка. А хлебушка пусть маленько поест. Всем он сладок — хлеб человеческий. Наш Пестря попервости тоже волком ходил. Дала я ему раз в лесу хлебушка…
И праздник кончается сказкой.
1974 г.
