Сидят по кабинам, ждут старт.
Меж собой они пошучивают, сравнивают себя с концертной агитбригадой, будто вся их задача — развлечь, взвеселить районный народ, исполнить свой номер. Пошучивают, а потрогайте пульс…
Публика по географическим признакам разделилась. «Искра» собралась отдельно, «Партизан» своим «партизанским» станом стоит, «Октябрьский» теснится к «Октябрьскому».
Сместились сердца деревень. Притихнуло детское озорство.
Сибирская вдова Куприяновна, корень-бабка сибирская… Вокруг нее теснятся три сына, четыре невестки, четырнадцать внуков и внучек, сваты, кумовья. Сын ее, Алексей, которому баню вчера зверояростила, — под вторым номером. Так и скакнула бы к нему легкой ножкой в кабину: все ли ладно у малого, все ли предусмотрел?
Старозалежь размечена голубыми флажками. Семь загонок отмерено, в среднем на полчаса рассчитаны.
«Приготовиться!» — поднимает ракетницу шеф от ДОСААФ.
Конь всхрапнул бы, покосился бы огненным глазом, «Кировцы» же, хоть и не кони, тоже, смотрите, дрожат. В семи голосах, в семи поднапорах катков растет, накаляется нетерпение борьбы.
Отпущено время, дано им пространство.
«Старт!»
И рванули, рванули, пошли красногрудые!
Земля под ножами плугов, словно черное масло, легко и красиво ложится в отвал. Каторжная для заступа, неподатливо тяжкая для Игренькиных и Буркиных плеч, сейчас она кажется детски беззащитной, по-щенячьи податливой. Обозначились семь огромных пирогов, у которых свежая пахота — тесто, борта пирога, а старозалежь — начинка. И начинка сия на глазах уменьшается. Пожирают ее разверстые зевы стальных корпусов.
Тихон Васильевич взывает к лошади:
— Дремишь, скот? Довольный, что за тебя управляются? Ты хоть бы должность члена суда исполнял, качество вспашки оценял.
— Качество у них — по линеечке, — отзывается сосед слева. — Тут все — лучшие. Победа по скорости решится. Двойка вроде вперед вышла…
— Типун тебе на язык! Погляди! — кричит конюх. — Двойка-то!.. Словно блох ловит.
С «двойкой» действительно неладно. Средний плуг у нее почему-то не пашет, а елозит лишь по дерну, отворачивая на свой след тощенький, в оладышек толщиной, пласт.
Крики, свист, прочая сигнализация.
Петька первым сорвался на помощь отцу:
— Папка! Пап-ка-а!.. Стой! — пронзил старозалежь отчаянный мальчишеский крик. Пацан, обогнав трактор, стал перед самым радиатором, бледненький. «Стой же, стой!» — вскинул руки.
«Двойка» остановилась. Отец, оглянувшись, сразу все понял. С одного корпуса сорван был лемех. Подносилось, ослабло, устало железо — и вот результат.
Припрыжками, вскидками помчался Петька вдоль изуродованной борозды. Уткнулся в пахоту, по-барсучьи сунулся носом в нее, начал рыть, теребить, раздирать прошитые корневищами трав неподатливые дернины-пласты. А на помощь Петьке мчались уже Куприяновна, четыре невестки и три ее сына, четырнадцать внучат, сватьи, кумовья. Следом кинулась ферма. За фермой подвинулась «Искра». Словно кто-то, как встарь, подал клич: «Наших бьют!»
Соревнование! Силушка дивная!
Праздничный, разнаряженный люд, позабыв про обновки, обламывая сгоряча ноготье, лихорадочно роет горячими, нетерпеливыми пальцами свежепахань, парные отвалы земли. Да роет-то попусту. Где схоронился лемех, сама борозда откровенно и точно указывает. Здесь его и вытаскивают Куприяновна с Петькой.
— Держи! — заполошно протягивает лемех сыну старая механизаторша.
— Поздно, мать, — отрешенно, устало и виновато улыбается Алексей. — Оставь. Сама знаешь…
— Двойка ты, и больше никто! — кричит Петька отцу и, чумазый, в слезах, бежит прочь вдоль примолкшей отцовской загонки.
А шесть красногрудых сжимают грудьми свое заповедное поле…
На телеге, в тени, курит Тихон Васильевич. От него же разжились табачным зельем судьи и свободный люд. Сейчас небольшой перерыв. От старозалежи народ движет к Незабудковой площади.
Под табачок, а еще деготьком от телеги попахивает, хорошо философствуется. Основную струю ведет конюх: растревожили его трактора.
— Жизнь пошла, мужики, с применением техники. Дров на зиму себе напилить — с применением. Кур зимой облучаем. Бабка Васиха поросят под электрическую грелку на ночь кладет. К свинье нейдут поросята, а под грелку — бегом!
